Еврейское счастье (сборник)

   -- Нельзя, -- строго сказал он и сейчас же бросил шутливый тон.

   Они шли и разговаривали о пустяках, о том о сем, о встречных, о знакомых и о последней книжке, о театре, о ее муже, и о его жене, с которой он давно уже нехорошо жил... Рассказал об этом Савицкий просто и сердечно. Дом разделили на две половины: на одной жила жена -- Савицкий описал ее высокой, некрасивой, чопорной женщиной с дочерью, учившейся на курсах, а на другой -- он... Дочь его не любила, кажется, презирала... Встречались они только за обедом.

   -- Да, это очень грустно, -- сказал он со вздохом, -- а я ведь женился по любви... Нет, уж лучше помолчать о том, что думаю.

   Чем-то приятным повеяло на Елену от Савицкого. Трогало его доверие и было какое-то обаяние в том, что серьезный, поживший человек, которому было за сорок, много испытавший на своем веку, вдруг открыл перед ней душу.

   Постепенно, переходя от одной темы к другой, перебирая знакомых, вспомнили и Любу Малиновскую. Елена рассказала о письме, которое получила от нее... Савицкий страшно обрадовался и стал говорить, но не о письме, а о том, что ему хотелось непременно сказать Елене.

   -- Я понимаю Любовь Андреевну, -- произнес он, -- ведь так приятно и страшно ходить над пропастью... -- В письме ничего не говорилось о пропасти. -- ...Я уверен, что муж непременно застрелит Елецкого... -- И об этом в письме ничего не было. -- ...не сегодня, так завтра, а Любовь Андреевне, может быть, это только и нужно... самый испуг... И если бы я знал, -- будто неосторожно вырвалось у Савицкого, тут Елена почему-то побледнела и испугалась, -- если бы я знал, что ваш муж застрелил бы меня, и знал наверное, что это мне угрожает, то стал бы энергичнее добиваться вашей любви, чем добиваюсь теперь...

   Она замерла, притихла. Сердце у нее перестало биться, и было только желание поднять руку и положить ему на губы, чтобы он замолчал, не говорил больше. Она не знала, что ответить, не знала, как держаться дальше и от страдания все больше краснела и ниже опускала голову. Он же, словно ничего дерзкого не сказал ей, заговорил о другом с таким увлечением, будто ему было всего двадцать лет.

   -- Вы часто краснеете, Елена Сергеевна, -- сказал он вдруг. -- Я отдал бы пять лет жизни, чтобы быть способным краснеть, как вы... Я, может быть, говорю пошлости, и если вы это чувствовали, то простите меня, -- искренно произнес он... -- Чего мне искать в жизни? -- неожиданно спросил он ее, и она опять похолодела. -- И что мне делать в ней? Мне нужно было родиться лет пятьсот назад, быть охотником, преследовать зверя, жить в лесу с солнцем, с деревьями, с дождем, а я всего только доктор... Я люблю изменчивое, что мелькнуло, как видение, и что скользнуло мимо глаз... Я весь в минуте, в ощущении... Как хорошо, что вы улыбнулись на мои слова... Для меня ваша улыбка -- заблагоухавший цветок, оживший камень... Если я говорю пошлости, -- повторил он, -- простите меня.

   -- Нет, не пошлости, Иван Андреевич, -- с трудом ответила Елена, -- но не говорите со мной... так! Я краснею от ваших слов.

   -- Вы правы, -- торопливо сказал Савицкий, -- и я больше не буду... У меня дурная привычка говорить вслух все, что я думаю.

   Она промолчала, опять не зная, что ответить ему, но вспомнила о всеобщем разрушении, о распылении миров, о вечности и подумала, что слушать Савицкого не страшно, не оскорбительно и не дурно. Она только робко сказала ему:

   -- Пустите мою руку, мне жарко.

   Расстались они неохотно... Ему хотелось говорить, ей хотелось слушать... Он усадил ее в дрожки и почтительно поклонился. Она уехала.

   Сидя в дрожках, как всегда ровно, стройно, Елена чувствовала себя счастливой, улыбалась встречным, раскланивалась со знакомыми.

   "Странно, -- думала она, -- у меня все еще дрожат руки, но еще более странно, что я не упрекаю себя, что не говорю: "кажется, я совершила дурное".

   Она вспомнила желтоватое лицо Савицкого, мелькавшее кое-где серебро в его бритом подбородке, мешки под глазами и стало на миг неприятно. Когда он смеялся, сверкало золото пломбированных зубов, или, может быть, он носил вставные зубы, -- но было нечто в нем, покрывавшее то, что он был не молод, и желтоватое лицо, и мешки под глазами, и она не знала, что именно. Но это "нечто" было приятное. Хотелось и теперь быть с ним, закрыв глаза, слушать, как он рассказывает о жене, о дочери, о себе, -- отдаваться его образам, думать, как он, и желать быть охотником пятьсот лет тому назад...

* * *