Еврейское счастье (сборник)

   Сказав это, она тотчас же пожалела, а когда осталась одна, то долго мучилась от своей глупости, от неумения найтись в нужную минуту. Ведь, в сущности, она ему назначила свидание, которого не хотела, о котором и не думала...

   Но, в конце концов, что же дурного в том, что поедет со знакомым покататься за город? Какая катастрофа, какое мировое событие! Поедет ли она, не поедет, выслушает ли его глупости, или откажется, что изменится во вселенной и что в этом значительного?.. И все-таки, все-таки в данном ею согласии есть что-то нехорошее, и она не поедет с ним...

   Вскоре пришли дети с прогулки. Она сначала страшно обрадовалась им, бросилась к Боре и стала страстно целовать его холодные розовые щечки, помогла раздеться Коле и пошла с обоими в детскую...

   Коля тотчас затеял борьбу с Борисом. Потом бросил, обнял Елену и начал рассказывать длинную историю о гимназии, о товарищах, о географии... Елена с мучительным усилием заставила себя слушать и думала: "Как я холодна к детям, как мне неинтересно с ними... Отчего это? Я ведь люблю их, я страстно люблю их!.".

   Коля замолчал, мама плакала... Он по-детски крепко, порывисто обнял ее и услышал, как она шепчет ему на ухо:

   -- Я люблю тебя, Колюшка, я виновата перед тобой, я виновата перед всеми вами... Я люблю тебя, и географию, и твою гимназию, и твоих товарищей... У тебя волосы, как у папы, ты весь в него.

   Коля не выдержал и засопел носом... Он тоже заплакал, и было хорошо обоим и хотелось, чтобы это длилось вечно...

* * *

   ...Обед прошел чинно. Елена была очень сдержана, и мало ела, мысли ее витали далеко, и когда она случайно взглядывала на руки Ивана, так похожие на руки Глинского, то испуганно вздрагивала, холодела и мучилась от стыда.

   Иван был очень весел, оживлен. Он рассказывал об адвокате, который обнадежил его насчет исхода тяжбы, о заводе, обращаясь то к жене, то к отцу и матери, шутил с детьми. Настроение его передалось и старикам, и к концу обеда оба они расцвели. Когда подали кофе, дети с бонной вышли... Поднялась и Елена.

   -- А кофе? -- спросил ее Иван.

   -- Не хочу, -- ответила она. -- Я посижу в гостиной, пока вы тут будете разговаривать. Я ведь в делах ничего не понимаю.

   Николай Михайлович со значительным видом утер салфеткой густые седые усы свои, намокшие от кофе, бороду, смахнул пушинку с широких клетчатых брюк и закурил. Лукерья Антоновна, сделавшаяся от ожидания как бы еще тоньше, суше, чопорнее, подалась всем телом вперед и приложила руку к уху, чтобы лучше слышать...

   Елена вошла в гостиную, зажгла электричество, взяла со столика какую-то книгу -- ее привлек черный матовый переплет -- уселась в кресло и с книгой в руках замерла... Из столовой доносился размеренный старческий хриплый голос Николая Михайловича, и Елена слушала и не понимала, как слушали и не понимали цветы в вазах, картины и старинные гравюры, развешанные по стенам, чудесные книги, разбросанные здесь в беспорядке, Шиллер и Шопенгауэр...

   -- Я знаю, -- донесся из гостиной голос Ивана, -- я знаю только один способ быстрой и верной наживы, но я к этому способу, папаша, не прибегну... А имение или закладные, как вы раньше предлагали, -- вздор, нестоящее дело.

   -- Какой же этот способ, Ваня?

   -- Ростовщичество...

   -- Ростовщичество! -- с презрением произнес Николай Михайлович. -- Это недостойно тебя.

   -- Почему недостойно, папаша? Я, если правду сказать, лично против ростовщичества ничего не имею и не презираю этого способа наживы. В действительности, любое дело, заводы, фабрики, эксплуатация имения, -- все эго есть не более как скрытое ростовщичество... Но если жить с людьми, то невольно приходится подражать им, лицемерить... Я и лицемерю и подражаю столько, сколько это нужно для моего спокойствия. Конечно, я отлично знаю, что займись я ростовщичеством, я мог бы при ничтожном риске наживать по двадцать четыре на сто, но... предрассудок, папаша. Я и смеюсь над предрассудками, но ничего не могу поделать...

   "А я бы на месте Ивана сделалась ростовщиком, -- вдруг будто кому-то сказала Елена... -- Ведь я не верю ни в человеческую правду, ни в его мораль... Я бы назло стала ростовщиком".

   И она спорила дальше...

   "Нет, я бы еще больше сделала, будь я мужчиной... Вы говорите: не убей, а я бы убила; вы говорите: не прелюбодействуй, а я бы прелюбодействовала. Почему нельзя убивать, красть, грешить, делать зло? Чем это ниже спасения чьей-нибудь жизни, или жертвы во имя кого-нибудь, когда и то и другое одинаково не оправдано?.."

   Она все еще продолжала спорить, все еще что-то доказывала, как услышала голос Ивана близко от себя:

   -- Ты уснула, дорогая моя, -- нежно говорил он. -- Я понимаю, как могли тебе надоесть наши споры...

   -- Разве я спала? -- удивилась она и никак не могла вспомнить, о чем думала все время.