Еврейское счастье военлета Фрейдсона

Так, что дошил эмблему на рукаве и ушел спать. Расстроенный.

Что-то мне госпиталь уже надоел. Хромать я уже перестал, так что пусть меня доктора на врачебно-лётную комиссию определяют. Нечего мне тут чужое место занимать.

В палате не спал только Анастас, ворочался. Остальные залихватски храпели.

— Что не спим? — поинтересовался я у него.

— Думаю, — ответил майор в темноте. — Понимаешь, какая вещь. Я полгода воевал, а ни одного немца так и не видел. Думаешь это нормально? И ведь не в штабах околачивался — на линии всё время.

Сел на койку, устало выдохнул. Нет никакого настроения такие беседы вести, а надо. Хоть я и не политрук.

— Но, ты же по врагу стрелял. Большим калибром. Практически морским, — успокаиваю его.

— Стрелял. — Отвечает. — Квадрат дали. В него и пулял минимум за десяток километров. Корректировка по телефону. А спросят дома: ты врага убил? Я и не знаю…

— Ты, думаешь, я фрицев видел? Или они меня? — усмехаюсь. — Ползают по земле не больше муравьев. Или самолет целиком видишь. А чтобы вражеского летчика увидеть — надо с ним столкнуться. А это таран.

— У тебя вот, сколько сбитых? — интересуется.

— Восемь лично и одиннадцать в группе, — повторил я слова комиссара авиационного полка.

— Во-о-о-от! — майор поднял к потолку указательный палец. — А меня что? Только расход снарядов. На финской войне хоть видно было, как от гранитных скал куски отламываются. А тут ничего. Лес и лес. И ничего кроме леса. Разве, что болото. И наград нам не дают. За Финскую тоже не дали. На полк только назначили.

— Переходи в ПТАП[34], - посоветовал я. — ''Смерть врагу — пипец расчёту''. Им наград не жалеют. И оклад у них полуторный.

— Поздно. Без ноги уже не возьмут. — Мясистое лицо у Айрапетяна расстроенное, жуть.

Утверждаю твердым тембром.

— Рано или поздно мы врага обратно погоним в Германию его вшивую. Он, отступая, по дороге укреплений настроит. Капитальных. И вот, чтобы пацанов там сотнями при штурме не класть на подступах… Твое дело теперь научить других пацанов с твоих больших пушек стрелять точно, чтобы от этих укреплений только бетонный щебень оставался. До конца войны, глядишь, много хороших командиров воспитаешь и до полковника дослужишься. И жена рядом будет, под боком. Долму варить.

— Все что ты говоришь хорошо, правильно. Но, всё же так хочется хоть одного врага лично зарезать! — отвернулся, засопел. Перестал глазами блестеть.

— Пошли, перед сном покурим, — предложил я. — Бери костыли.

Майор помолчал с минуту, потом поднялся с кровати.

— Пошли. Все равно сна ни в одном глазу.

В курилке первого этажа — я настоял туда прогуляться, ибо в сортире на этаже уж больно хлоркой воняет, Айрапетян несколько отмяк и даже рассказал мне свежий анекдот. Ну как свежий? Для меня свежий, а так довоенный еще.

— Пишет кавказец в горы письмо из армии, — Анастас прибавил кавказского колориту в голос. — ''Дорогой отец, весна в этом году очень хорошая и ожидается неплохой окот овец. Отбери с отары лучшего барашка, назови его ''Сержант Пилипенко'', расти его, холь как родного и лелей, обмывай, корми лучше всех баранов. Даже шерсть с него не состригай. Пусть этот баран дождется меня из армии. Вернусь домой… Сам… Лично зарежу!''

На следующий день у меня состоялся обмен века. Японскую бритву на кучу барахла. (Куда я только его девать буду?). Ни кола же, ни двора.

Коган по такому случаю запустил нас в свою каморку. И деликатно удалился.

Что сказать… знатно я прибарахлился всего за одну ненужную мне японскую железку. Лезвия, иголки, нитки, полотняные отрезы… Прочая мелочь типа порошкового брадобрейского мыла и компрессорных салфеток. Кускового мыла по полдюжины хозяйственного и банного. И даже дорожный несессер (я все же выбрал золингеновский из нержавейки, а не хлебниковское серебро — он удобней и станок приятней в руке лежит), даже тапочки кожаные — это все хорошо, но мелочь.

Вместо хлебниковского серебра сторговал дополнительно несколько отрезов ситца, поплина и мадаполама — в деревне у матери, наверное, сейчас мануфактуры шаром покати. Я эту женщину не знаю, но, как ни крути, она мать этой тушки которой я пользуюсь сам. Уважать надо, если любить не получается.

А вот пальто из тюленьей кожи! Да еще фуражка кожаная к нему, стильная такая, американская. И выглядит хорошо и сидит удобно. И в рукавах вязаные шерстяные манжеты, ветер не поддует. И подстежка меховая просто замечательная.

— Что за мех вы говорили? — спрашиваю, а самому эту подстежку из рук выпускать не хочется.

— Гуанако, — отвечает.

— А что это такое?

— Лама. Верблюд такой безгорбый, что живет в горах Южной Америки. Американцам он задёшево достается. Ручной труд индейцев у них дёшев.

Ум-гу… Верблюд — это хорошо. Верблюжья шерсть теплая. А эта в отличие от нашего верблюда еще и не колется. Ласковая такая.

Что там говорить… Я просто влюбился в такое пальто. Надо же себя приукрасить, раз меня девочки не любят и пишут на меня доносы, что я гондурасский шпион, ворующий собственные трупы.