Еврейское счастье военлета Фрейдсона

— На работе. Это я в школу не пошла. Какая может быть школа, когда брат-герой с войны приехал? А ты у нас в школе выступишь?

— Урок мужества, что ли провести?

— Ну, типа того.

— Проснемся — разберемся. Где тут умыться можно?

— В сенях. Как выйдешь: направо умывальник. Держи утирку, — протянула она мне вафельное полотенце.

— Сколько этому дому лет? — спрашиваю, возвратившись, отдавая полотенце.

— Почти сто, — отвечает девушка. — Что ему будет? Он же из лиственницы. Отец твой его купил, когда на матери женился перед самой революцией. Его, говорят, сюда надолго сослали.

— С чем блины будут?

— С топлёным маслом и еще мама обещала сметаны принести.

— Балуете вы меня.

— А кого нам еще баловать, как не тебя, — смеётся.

Полез в свои сидор и чемодан — доставать пока продовольственные гостинцы. Выкладываю нас стол. Куча впечатляет. Одна банка тушенки в сидоре пробита пулей. Вслепую. Пуля так в банке и осталась.

— Ну и зачем всё это тащил? У нас тут не голодное Поволжье, а севера. Тут, чтобы с голоду помереть, надо совсем безруким быть. — Упрекает меня Лиза.

— Так, что мне, в Москве все надо было бросить? Пропало бы.

— Прости, не подумала. А со стола убери все в угол на лавку. Мать придет, разберёт. Могу и сама разобрать, но ей это приятно будет.

Стопка блинов все росла.

— А за что ты звезду получил? А то меня все теребить будут, а я, как дурочка, ничего не знаю.

— Тебе как: своими словами или газету дать почитать?

— Так про тебя и в газете писали, — восхищается девушка. — Давай газету. Только не сейчас. После того, как блины поедим. А то руки жирные. А кого ты еще, кроме Сталина, видел из правительства?

Рассказываю, как нас награждали и про приём в Кремле. И кого из Политбюро и Правительства страны там видел.

И про сам Кремль, и про то, как его изуродовали маскировщики, чтобы немецкие бомбардировщики его не замечали.

И как меня, разутого и раздетого, обмундировывали в Центральном ателье для генералов.

Лизавета внимательно слушала. Вопросы задавала. Потом спросила:

— А помнишь?..

— Не помню. — Перебил я ее. — Ничего не помню, — развел я руками. — Понимаешь, я под новый год умер. На ровном месте. Я даже с неба без парашюта падал и то живой оставался. А тут… И через несколько часов, уже в 1942 году, воскрес. Но с тех пор ничего не помню, что было до нового года.

— Бедненький. Как мать-то расстроится.

— Вот я и думаю, как ей все это сказать? Да и про школу… Ума не приложу, как там выступать мне? Там же спрашивать будут: как я учился? И прочее… А я не помню. Я даже как фашиста таранил, не помню. И летать мне врачи запретили.

— Выпьешь? — спросила Лизавета, ставя стопку блинов на стол. — Настойка есть клюквенная.

— Выпью, — согласился я.

Вот так вот. Путано. Не связанно. Провёл я репетицию разговора с матерью моего тела.

А блины мы ели с привезенной мною сгущенкой, той самой премиальной от политуправления. Лиза, как все девочки, сладкоежка и была на седьмом небе от гастрономического удовольствия. Значит, не зря я этот хабар сюда тащил. Не зря от бандитов отбивал. Стоило хотя бы ради того, чтобы посмотреть на это счастливое девчоночье лицо.

— Поели. Теперь поработать надо. — Откинулась Лиза спиной на стену.

— Что делать будем? — подхватил я с готовностью.

— Баню топить. Вчера не до того было. А вообще-то положено гостя сначала пропарить, и уже только потом поить-кормить, спать укладывать.

— Дрова колоть? — предположил я.

— Разве, что щепу на растопку. Еще осенью накололи полный дровяник.

— А веники есть?

— Только берёзовые. Речники летом с верховий привозят, спекулируют по малости. Так, что пошли: твоя очередь воду таскать.

— Откуда?

— Колодец у нас свой: во дворе. Ватник в сенях висит. И переоденься во что-нибудь. Или ты теперь и воду носить будешь при параде в геройской звезде? — смеётся.

Когда мать вернулась с работы, баня была раскочегарена на полную мощность. Лиза, правда, не голышом, в полотняной сорочке до колен, хлестала меня, растекошенного на липовом полке и только срам прикрывшего простынкой, двумя вениками сразу. Качественно хлестала, гоняя горячий воздух буквально в сантиметре от тела, но, не используя веник в качестве розги.

— А тебя отхлестать надо? — гляжу на ее потное лицо, чтобы не смотреть на мокрую рубашку, облепившую девичью грудь.

— Не боись, мать отхлещет, — смахивает Лиза ладошкой пот со лба. — Она у нас в банном деле мастерица. Не то, что я.

— Еще как отхлещу, — пригрозила мать, приоткрывая дверь в парную. — Выгоняй отсюда гостя. Я сейчас к тебе сама присоединюсь. А тебе, Лёша, там, в мыльне, мочалку приготовила и ушат с тёплой водой. А ''банное'' мыло это ты привёз? У нас такого не было.

Пили чай, лакомясь настоянным на калине мёдом. Чай у матери в заготконторе продается без карточек, но только для тех, кто лисьи, да песцовые шкурки сдаёт. Ну, а кто шкурки сдаёт старается кладовщика задобрить, а то скажет кладовщик: остался только чай третьего сорта… А чай тут на северах валюта. За чай расконвоированные зеки, что хочешь сделают, а среди них разные умельцы попадаются.