Европа-45. Европа-Запад

Теперь козленок был в нескольких шагах от Михаила, коза тоже не отставала от своего дитяти. Можно было рассмотреть все до мелочей, можно было насладиться этой короткой минутой, когда ты не один, когда рядом с тобой живые существа. Но в Михаиле пробудился голод, дикий, неодолимый, от которого темнеет в глазах, туманится голова, который толкает человека на бессмысленные и жестокие дела. Скиба понял: чтобы не умереть, иметь силу идти дальше и бороться с врагами, он должен убить этого козленка, перелить силу из его маленького тельца в свое, когда-то сильное, а сейчас ослабевшее, беспомощное. Где-то продолжалась, гремела война, и он должен был спешить туда, к товарищам. Ему нужна сила. Кто же осудит его за то, что он убьет козленка?

Вот он и убьет сейчас его. Вот сейчас...

А козленок, веселый и беззаботный, подпрыгивая, приближался к нему. Он ставил ножки на землю, не сгибая, словно пробуя их крепость, и ножки эти — сухие, тоненькие — вздрагивали, но не гнулись, не подламывались. И Михаил неожиданно для себя чуть было не закричал: «Куда ты прыгаешь, глупый! » Но не закричал, а только решил: «Убью козу. Она уже старая. А козленка жалко. Пусть себе скачет...»

Козленок допрыгал наконец до того места, где лежал Михаил, и остановился. Его мать поспешно подбежала сзади и тоже стала как вкопанная, словно что-то ударило ее в грудь. Они стояли и смотрели на Михаила прекрасными влажными глазами — глубокими, грустными и умными. Смотрели без страха, с интересом. Что-то схватило Скибу за горло.

— Эй! — неожиданно для себя потихоньку сказал он.— Кш-ш отсюда!..

Козы даже не шевельнулись. Наверно, еще продолжалось оцепенение, вызванное неожиданной встречей. С интересом рассматривали они Михаила, и только частое, короткое дыхание выдавало то опасение, которое все же гнездилось где- то в их маленьких сердцах.

Тогда Михаил, сделав страшные глаза, угрожающе, неуклюже замахнулся. Он даже приподнялся, словно хотел броситься на серну и ее детеныша, и тяжело упал, зарывшись лицом в колючую хвою.

Через минуту он поднял голову. Никого уже не было.

К вечеру, когда стемнело, Михаил, придерживаясь шоссе, снова пошел на восток.

И опять ночь была темной и теплой, и снова, как и вчера, она не простирала ему своих мягких, сильных крыльев, а отталкивала его, бросала под босые ноги твердые корни, сухие ветки и колючие сосновые шишки. Ночь прятала от беглеца жилье людей, не подпускала ни к огородам, где он мог бы найти хоть стручок гороха, ни к полям, где можно было бы пожевать молодые колосья. Только лес и шоссе, кривые деревца и асфальт тянулись перед ним, и не было им ни конца ни края.

Ближе к полночи сосняк неожиданно кончился, и шоссе ушло под своды лиственного леса — высокого, густого и, кажется, не такого пустынного. Михаил почувствовал новые запахи — запахи жилья, еды. Без раздумий и колебаний он пошел напрямик к этому лесу, держась в стороне от шоссе, но и не теряя в темноте его спасительной нити.

Он уже видел впереди пробивающийся среди листьев свет и уже знал, что не уйдет отсюда, пока не разживется чем-нибудь съедобным, как вдруг около самого уха раздалось резкое, зловещее «хальт!». Он хорошо — ох, как хорошо! — знал, что не смеет, не имеет права подчиняться этому оклику, знал, что это смерть, и все же остановился, сам не понимая зачем. Тот, кто бросил в ночь свое угрожающее «хальт», теперь шел к Михаилу. Он глухо топал тяжелыми сапогами, бряцал оружием, сопел.

— Кто здесь? — спросил он по-немецки.

И лишь тогда Михаил наконец опомнился и бросился бежать. Он прыгнул вбок, в кусты, упал, сразу же поднялся и побежал, не разбирая дороги. Вслед ему, словно над самым ухом, грохнул выстрел. Потом еще один, уже где-то сбоку. Третий выстрел хлопнул впереди — выходило, что Михаил бежал прямо в лапы преследователям.

Он свернул вправо — назад, к «своему» сосновому лесу, но темные деревья вокруг осветило призрачным зеленоватым светом ракеты, и Михаил упал в кусты.

Лес оживал — со всех сторон были слышны голоса, отрывистые слова команды, топот ног, треск, шелест, шорох. Скорее всего, Михаил забрел в какой-то военный лагерь, и теперь там поднялась тревога. Она не уляжется, пока не поймают неизвестного, который пробрался на запретную территорию.

Из огня да в полымя! Выбрался из баржи, плыл, бежал, чтобы не быть расстрелянным в Ванне,— и вот принесло его в этот самый проклятый Ванн, чтобы поймали и расстреляли теперь уже наверняка.

А ночь полнилась гомоном, зловещим, угрожающим. Снова взлетели ввысь осветительные ракеты, и хоть Михаил не боялся, что его заметят в густых кустах, однако знал и то, что до утра он здесь пролежать не может — обязательно найдут.

Нервная дрожь охватила Скибу. Это не был страх — такую дрожь он всегда чувствовал перед боем. Его положение было почти безнадежным. Но он знал: что угодно, только не лежать на месте, не ждать, пока придут и возьмут тебя, как птицу из силка!