Европа-45. Европа-Запад

— Я верил в святость этого места,— говорил он.— Я верил в благочестие братьев-реформатов, живших в своей обители на горе надо мной. И если б они вышли в этот взбаламученный мир, я бы ничего не сказал о них плохого. Но они продолжают сидеть за высокой оградой монастыря, а к ним ежедневно ездит черная машина с белой капитолийской волчицей и возит каких-то людей с рыжими волосами, таких волос не увидишь у итальянцев. Кто они, эти выкормыши, вспоенные волчьим молоком? Откуда они и почему скрываются в нашем монастыре? Никто не видит и не знает этого, а старый дон Гайярдоне видит, он все видит! И почему же тогда в священных книгах написано: «Идем не для того, чтобы видеть, но чтоб не видеть»? Почему?

Дон Гайярдоне совсем обессилел. Он упал грудью на стол, пробовал еще что-то говорить, но только бормотал неразборчиво, без толку водил по столу руками, словно собираясь плыть куда-то, хотел поднять голову, но она отяжелела и не слушалась его.

Пиппо взглянул на Клодину: что с ним делать? В комнате была только одна кровать. Семейная металлическая кровать, старая, с облупленной краской на спинках, застеленная цветастым покрывалом — единственной ценной вещью в этом убогом жилище. Еще стоял на кухне узенький топчан, но устроить на нем ложе для дона Гайярдоне было как-то неловко, он все же был здесь гостем, к тому же и посаженым отцом. Мать Клодины тоже поняла безмолвные взгляды, которыми обменивались молодые. Она подошла к кровати и приготовила постель.

Дон Гайярдоне заснул, как только его уложили.

— Мы пойдем к морю,— сказала Клодина,— немного погуляем.

— Идите,— сказала мать.

Пиппо ждал Клодину на улице. Он обнял ее, и они спустились к морю, перепрыгивая с камня на камень.

Когда они очутились уже на самом берегу, когда почувствовали у себя под ногами шорох морской волны, легко разбивающейся о камень, Клодина тихо засмеялась.

— Ты чего смеешься? — спросил Пиппо, заглядывая ей в лицо.

— Я смеюсь оттого, что на нашей кровати спит дон Гайярдоне.

— Да, твоей матери сегодня негде лечь.

— Мама устроится на топчане. А мы?

— Мы можем и не спать в такую ночь.

— Но на нашей кровати — дон Гайярдоне!

— Все равно мы ведь не были у священника.

— Мы обручены. Ты прошел всю войну и остался жив, разве этого мало? Разве священник даст тебе нечто большее, чем дал конец войны?

— Я тоже так думал, но ты...

— А раз думаешь ты, то я тоже... Поцелуй меня.

Он обнял ее худенькие мальчишеские плечи и привлек к себе. На ее губах сохранился терпкий вкус вина, черные волосы пахли морем. Оба закрыли глаза, потому что все равно не видели ничего. Когда наконец они оторвались друг от друга и раскрыли глаза, увидели море и небо. Вода в море была глянцевито-черная, как живое серебро. И небо было серебряное. Молодой месяц висел в нем рожками вверх, узкий, как челнок.

Где-то вызванивали колокола, возвещая конец карнавала. Когда-то Пиппо считал, что колокола общаются с богом. Знал, что они оплакивают мертвых, сзывают людей на молитву. Сегодня колокольный звон — на радость. Металлические голоса сплетались в одно-единственное слово: Клодина, Клодина, Кло-ди-на, Клодин-дин-на!

— Пора,— сказал он.— Ты иди. Отдохни.

— Куда же я пойду?

— К матери.

— А ты?

— А я поброжу здесь.

— Я не хочу оставлять тебя одного.

— Ты устала.

— Ни капельки!

— Кроме того, мне необходимо подумать.

— О чем же тебе думать?

— Ну... о чем. Ведь теперь я буду твоим мужем, у нас будет семья, нужно о ней заботиться...

— Лучше поцелуй меня! Давай походим по берегу. Тут совсем близко — пляж. Песок. Настоящий песок. Мы можем выкупаться. Ты не боишься купаться ночью?

Они добрались до песчаного пляжа, мгновенно разделись и побежали в море. Белые руки Клодины светились под лунным светом. Вода стекала с них крупными каплями и горела бликами белого сияния. Потом девушка перевернулась на спину и лежала на воде, выставив молодому месяцу острые соски маленькой груди, распустив волосы.

— Я плаваю как рыба. А ты умеешь плавать? Давай заберемся в море так далеко, чтобы не видно было берега.

— Давай.

Долго плавали они, плескаясь и брызгая друг на друга, били ногами по теплой и мягкой воде. Когда вернулись на берег, уже светало.

— Теперь ты пойдешь и немного поспишь,— сказал Пиппо.

— А ты?

— Я устроюсь где-нибудь на улице. Не сбрасывать же мне с постели дона Гайярдоне.

— Завтра кровать будет наша. Поцелуй меня, и я пойду.

Он проводил Клодину домой, а сам снова спустился к морю. Долго сидел, смотрел на воду, ни о чем не думая. Счастье переполняло сердце. Клодина принадлежит ему. Клодина! Клодина! Клодина!

Имя звенело у него в ушах, словно звон колоколов Италии. Клоди-дин-на.