Европа в пляске смерти

Оглядываюсь. Орлеан. Красиво. Но не так узорно и остроконечно, как на обратной стороне знаменитого знамени, подаренного городу Франциском I и будто бы писанного Леонардо.

На той стороне чудная «Жанна Наполеона».

Это Гра¹² отлил ее по приказу первого консула. Ее головной убор с перьями похож на тогдашние моды. Но она с перьями и на самом старом портрете.

Но какая прелесть! Еще не отзвучали народные войны, еще не перешли они окончательно в войны Первой империи¹³

Какая пластичность, чистота линий!

Спереди она почти покойна, полно величавой энергии прекрасное лицо. Сбоку ее движение стремительно, порыв великолепен.

Барельефам далеко до искусства Дюбрея. Но они хороши. И совсем другого духа.

У Дюбрея Жанна бросается на колени перед слабоумным Карлом VI.¹⁴ У Гра он поднялся с трона и, расслабленный, тянется к мощной руке посланницы народа.

У Дюбрея Жанна, сгорая, целует благоговейно крест. У Гра солдаты вокруг костра едва сдерживают негодующую, плачущую толпу. Жанна отвернулась, гордая посреди пламени и дыма, от монахов и епископа.

Есть еще конная Жанна Весля, и экстатическая, колоссальная Жанна на шпиле красивой церкви Сан-Марсо.

А перед «Отель де Виль» бронзовая статуя, отлитая Марией,¹⁵ дочерью Людовика Филиппа.

Чудесно кроткое лицо, обрамленное короткими волосами, и задумчивая сосредоточенность позы.

Чтобы восполнить свою мысль, принцесса Мария изобразила Жанну полной жалостью и скорбью: она салютует мечом первому трупу врага!

Жанна — как ее приняла женщина.

Почему я с таким интересом всматриваюсь во все отражения Девы Орлеанской?

Потому что Жанна д'Арк — французская Паллада. Воплощение войны народной, освободительной, оборонительной, гуманной. Когда старичок сторож показывал мне каменные ядра ее эпохи, он сказал: «О! Они не разрывались, как нынешние. Теперь война совсем не та!».

«Киевская мысль», 29 декабря 1914 г.

Год 1915

О «тевтонской» отраве *

Базисом французского национализма, говоря объективно, являлся демографический феномен приостановки роста французского населения. Этот феномен не мог не сопровождаться приливом во Францию иностранного элемента. Во всех слоях населения давление иностранцев делалось все более и более заметным. Они нужны были для того, чтобы заполнить образующиеся от несоответствия роста культурно-экономической жизни и роста населения пробелы. Но в то же время они являлись нежеланным конкурентом.

Даже в кругах сознательных рабочих до войны подымались уже голоса почти антисемитского характера. Антисемитизм среднего сословия и антисемитизм в верхах обусловливался тем, что в этих слоях общества евреи являлись конкурентами, одаренными большей расторопностью, работоспособностью, чем французы; беря процентное отношение общего количества евреев во Франции и евреев, прилично и блестяще устроившихся в жизни, нельзя было не прийти к заключению, что такое процентное отношение для них выше, чем для коренных французов.

Но в несомненно большей степени это было верно по отношению к немцам. Немецкий рабочий ехал во Францию охотно, ибо здесь то и дело открывались филиальные отделения больших промышленных заведений германских капиталистических обществ, да и вообще заработная плата была выше и жизнь комфортабельнее. Немногие французские рабочие или уже сжившиеся с Францией русские, попадавшие потом в Германию, — все безусловно констатировали, что жизнь рабочего в Германии тяжелее. Однако же в области физического труда засилье немцев сказывалось меньше. В коммерции, в особенности в крупном и мелком отдельном деле, во всякого рода агентурах, в значительной мере также в области медицины, в чрезвычайной мере среди инженеров и т. д., и т. д. немцы положительно завоевывали себе необыкновенно выдающееся положение.

Если во Франции встречались люди, утверждавшие, что прилив иностранцев в эту беднеющую собственной кровью страну мало опасен, так как въезжающие-де очень быстро ассимилируются, а дети их становятся самыми подлинными французами по духу, то это соображение нисколько не утешало мелких и средних коммерсантов, интеллигенцию и т. д., которые, несмотря на общую для Франции зажиточность, с неудовольствием смотрели на быстро процветающих вокруг «метеков».¹

Сравнительная тугость, с которой именно немцы подвергались офранцужению, рядом с острым воспоминанием о прошлом, опасением нового нашествия и страхом пред шпионством создали благоприятнейшую атмосферу для той борьбы против «немецкого вторжения», во главе которой стоял, например, Леон Доде².

Естественно, что, когда война разразилась, националисты объявили все свои опасения оправдавшимися. Но всякое общественное течение, хотя бы обоснованное объективно на голых экономических фактах, как в данном случае на факте конкуренции, нуждается в теоретической идеализации. Такой идеализацией порожденного конкуренцией национализма явилась теория немецкого культурного влияния.