Европа в пляске смерти

— Если все дело ограничилось четырьмя плохонькими петардами, то надо сказать, что немцы осрамились.

Самодовольное чувство, что Париж, так сказать, выдержал экзамен, а цеппелины провалились, доминировало.

В течение дня каждая новая газета, а в особенности всегда осведомленная «Information»², выходящая к полудню, шустрая «Paris-midi», затем вечерние: неизвестно за что любимая публикой «Presse», кусательный «Intransigeant»³, солидный «Journal de Débats»⁴ и капитальный «Temps»⁵ — дали подробности о рейде.

Вы, конечно, давно их знаете, и мне совершенно незачем их здесь повторять, констатирую только, что отношение публики к рейду изменилось заметно. Я не скажу, чтобы известие о 34 (или даже 40) бомбах, посеянных зловещими птицами в Париже и его окрестностях, о двух или трех разрушенных домах, о 5 или 6 более или менее серьезно раненных могло напугать парижан или представить им немецкий воздушный набег как предприятие, достигшее успеха. Ничего подобного. В сущности говоря, разница между той картиной, которую население составило себе утром, и той, которая выяснилась к вечеру, не была серьезной. И, однако, вывод был сделан, довольно решительно, противоположный. «Это генеральная репетиция, — говорили теперь парижане, — и как таковая она удалась».

— Чего вы хотите? Конечно, они достигли многого. Но они работали со всеми удобствами. Они убрались восвояси, разбросав все свои бомбы, спокойно, не торопясь. А решительные меры были приняты скорее после их удаления, чем в рискованный момент.

Я почти уверен, что на самом деле почти никаких дефектов в воздушной охране Парижа не было, что охрана эта сделала все от нее зависящее. Тем не менее даже депутаты вынуждены были особенно серьезно беседовать с Вивиани, причем в «L'Humanité», например, лишь половина известий об этой беседе оказалась пропущенной цензурой.

Повторяю, я не скажу, чтобы Париж нервничал, чтобы он испугался. Он просто проникся уверенностью, что визиты повторяются, и вместе с этим в нем выросла злоба, желание, так сказать, наказать дерзкого и жестокого врага, который отнюдь не хочет ограничиться бомбардировкой густо окружающего Париж пояса всяких укреплений и казарм и непременно стремится проникнуть внутрь города и бросать свои 50-киловые мелинитовые снаряды на головы спящих женщин и детей.

Когда в девять часов вечера во вторник пришло известие, что цеппелины опять летят к Парижу и констатированы в Вилье-Кутра, что-то в 70 километрах от Парижа, публика была опять не напугана, а раздражена.

Я случайно был в этот час в синематографе. Директор предупредил публику, что полиция разрешила повсюду продолжать спектакли, но что на улицах темно. Большинство решило разойтись по домам. На улицах было действительно черно, хоть глаз выколи. Очень многие отправились на Монмартр, северный конец Парижа, откуда ждали прежде всего цеппелинов. Нашлись такие, которые заранее захватили с собою электрические лампочки, словно предчувствуя надобность в них. Они путеводителями направлялись среди кучек иногда даже распевавших хором патриотические песни. Огромное большинство, конечно, либо оказалось дома, либо явилось домой. Все ждали. Прожекторы опять бороздили небо, но на этот раз полное косматыми разорванными тучами, моросившими иной раз мелким теплым дождем.

Приблизительно через час после тревоги начали понемногу зажигать газовые фонари. Фонарщик заявил нам, что все успокоилось. На улицах, где горит электричество, оно опять вспыхнуло. Но тут же раздался новый тревожный сигнал, Париж снова нырнул во тьму, в которой и пребывал до трех часов утра.

В минуту, в которую я пишу эти строки, ничего определенного о втором визите цеппелинов неизвестно. Нет никакого сомнения, что до Парижа они не долетели. Но в газетных извещениях через каждую строчку имеется белое поле. Сегодня утром Ренодель⁶ в «L'Humanité» резко протестует против этого странного молчания, справедливо указывая на производимые этими недоговорами нелепые слухи в населении.

«День», 5 апреля 1915 г.

Интернациональный уголок *

Красавица Италия, как мощный магнит, тянула и природой, и культурой северных варваров в свои ароматные солнечные пределы. И когда иные из этих орд переваливали огромные горы, пейзаж которых — каменный или снежный — пугал их еще более, чем родные им, тусклые равнины, они вдруг попадали в маленький, со всех сторон замкнутый рай, центр которого занимали невиданно синие озера, окруженные скульптурными горами, прекрасными, как навеки изваянные женщины, и усеянные порою какими-то зачарованными островами. Дыхание северного ветра уже не достигало сюда, с невероятной роскошью развертывалась незнакомая растительность, и все кругом было пропитано негой и торжественной, полной меры красотой. Это было прекрасное преддверие Италии — долина озер.