Европа в пляске смерти

Один был добродушный, в меру своего звания резервиста, бравый французский территориальный пехотный офицер. Другой — коммивояжер магазина «Au bon marché». Рыхлый, мирный, по-французски тонкий и культурный, великолепный образчик демократического буржуа, культивирующего комфорт и систему «односыновнего брака».

Третий на вид был похож на актера, а в петлице имел синюю ленточку. Выяснилось, что это было лицо, имевшее возможность порассказать интересные вещи: он был муниципальный советник города Нанси.

Наконец, четвертый был бельгиец. Прежде я замечал, что бельгийский валлонец, если он блондин, всегда включает в свой организм достаточно фламандской флегмы, чтобы быть медлительно-уравновешенным.

Но момент меняет людей и расы. У моего бельгийца было явное разлитие желчи. И черт возьми! Кто посмел бы за это его упрекнуть?

Разговор начал муниципальный советник, оторвавшись от газеты.

— Вот так война, — сказал он, — немцы ничего так не хотят, как подорвать нашу индустрию. Первое, что они предпринимают повсюду, — разоряют фабрики и заводы, разрушают машины. Их артиллеристы остаются нашими торговыми конкурентами. Сразу видно, что их офицеры в мирное время были коммивояжерами.

— В значительной мере вы правы, — ответил офицер, — но надо принять во внимание общее артиллерийское правило: все, что видно на поле битвы и что способно послужить прикрытием врагу, должно быть разрушено. Часто наши собственные артиллеристы с болью в сердце должны до основания разрушать французские же фермы и деревни.

Рыхлый человек от «Bon marché» вдруг взволновался и восхитился:

— Приятно, приятно видеть офицера, — сказал он, — который старается остаться объективным. А пруссаки? Защищать их и трудно, и не стоит. Но не наделали ли они достаточно позорных дел, чтобы лучшим оружием нашим стала правда без преувеличений, диктуемых местью и ненавистью?

Я невольно с интересом стал смотреть на этого французского коммерсанта-наемника.

— Так часто слышишь вопли и жалобы, — продолжал рыхлый седой человек, и бесформенный нос его покраснел от волнения, — что невольно спрашиваешь себя порою: да разве мы все еще слабейшая сторона? Не будем преувеличивать. Уверяю вас: трудовое население не преувеличивает. Я вчера был в Бетюне. Накануне было убито и ранено 40 человек. При мне 8-10 снарядов упало на город. Но все спокойны. Наши удивительные сограждане заняты делами, а детвора играет на тротуарах.

— Как, — перебил нансийский советник, — разве власти не рекомендовали гражданскому населению покинуть Бетюн?

— О, да! И многие уехали. Но их с лихвой заменили беглецы из деревень. Не думаете ли вы, что это так легко — покинуть очаг? Куда бежать? До последней крайности большинство предпочитает оставаться дома, хотя бы и под бомбами. Копи в Брие работают, хотя снаряды долетают туда часто. Мирное население Франции мужественно. В его изумительном спокойствии, уверяю вас, — один из главных залогов нашего конечного успеха.

Тогда офицер со слов своих знакомых стал передавать об ужасах медленной смерти Арраса¹ и о том, как цеплялось население за его развалины. Когда рухнула знаменитая башня «Le grand beffroi d'Arras», несмотря на дождь снарядов, жители побежали на площадь, а женщины долго плакали над грудой камней.

Невольно им от этой страшной картины хотелось повернуться к утешительной надежде. Стали говорить о последних официальных сообщениях, об уверенности в конечной победе.

— Но она далась трудно! — воскликнул офицер. — Шарлеруа²! Какой ужас! Кто только не думал, что это новый Седан³! Только нам удалось потом оправиться…

Бритое лицо муниципального советника с восточной границы передернулось.

— А, Моранж! — воскликнул он. — Я объездил окрестности, ибо по поручению президента мусье Мирмана мы старались успокоить мэров маленьких бургад⁴…Я ничего не мог понять. Сотни ружей, тысячи патронов повсюду. Они бросали все и бежали, бежали! Ими овладела паника, они бежали в тупом страхе. Я встречал наших солдат в ста километрах от фронта: у них были сумасшедшие расширенные зрачки, бледные лица с трясущимися губами; они повторяли: «Нельзя, невозможно, это сверх сил человеческих!». С тех пор французы доказали, что это не сверх их сил, они поднялись до уровня самоотверженности, требуемого войной, а теперь наши солдаты среди всех этих ужасов как будто в своей атмосфере, шутят, веселы. Но как было тяжело тогда. Ведь вы знаете, что южане дрогнули. «Matin»⁵ был прав. Бежали марсельцы. Другие их упрекали. На этой почве возникли дуэли между офицерами. Ужасные, ужасные дни.

— Южане! — перебил бельгиец, ноздри его длинного носа раздулись, а лицо стало красным. — Северные французы не очень-то уважают южных солдат! Это северяне грудью сдерживают врага!

Последовало молчание. Я оглянулся на трех французов. Все они были как будто сконфужены и немного раздражены. Нет! Если война раздробила человечество на нации, пусть не удастся ей по крайней мере раздробить нации на племена.

Между тем бельгийца прорвало. Он говорит теперь с запальчивостью итальянца об ужасах в Бельгии.