Европа

— Прошу тебя, — отпрянула она. — Я прекрасно знаю, что это твоя любимая манера отделаться от кого-нибудь…

— Надо же, — удивился Дантес. — Стало быть, я не слишком хорошо себя знаю…

— И на сколько все это может затянуться? — спросил Марк.

— Ее врач считает…

— Я имею в виду не это мифологическое создание, я говорю о тебе. Что особенно меня интересует, так это, какую роль во всем этом играет собственная воля, а какую — не поддающееся контролю душевное расстройство? Идет ли здесь речь о сознательном саморазрушении, или же, как ты это утверждаешь, это просто отдых… от законности, как у вас принято говорить, то есть от продуманных решений? Собираешься ли ты потом вернуться, или же хочешь отказаться от всех земных благ и навсегда удалиться в свой ашрам?

— В департаменте мне дали отпуск на три месяца, отдых, предусмотренный законом. И я совершенно не понимаю, с чего вдруг такая забота обо мне. Насколько я знаю, сейчас нет никакого кризиса в отношениях между Францией и Италией, который бы требовал моего присутствия. Шармель прекрасно справляется со своими обязанностями… Что же тогда?

— Жан, ты отдаешь себе отчет, что ты… на грани? Ты знаешь Рим… Люди говорят…

Впервые Дантес встревожился. И действовал здесь не инстинкт самосохранения, но его чувство долга. Прежде всего это означало: не приносить страданий. Он чувствовал себя ответственным за расстроенное, скорбное выражение лица жены. Она была на несколько лет моложе его, и все, что в их союзе было замешано на разуме и лишено страсти, при том, что жизнь ее с самого рождения плавно перетекала из одного спокойного состояния в другое, все это помогало ей выглядеть гораздо моложе своих лет. Надвигающееся пятидесятилетие никак еще не объявило о своем приближении. Ее считали одной из самых элегантных представительниц бомонда в Париже, что всегда является подтверждением беззаботной жизни. Может быть, она и любила его, но так, как делала все: скромно и сдержанно. Поначалу он даже немного страдал от избытка ее изысканности, от которой она не могла отделаться даже в его объятиях, доходило до того, что и в постели возникали эти бесконечные вопросы благопристойности. Он был пленен ее красотой и, конечно, не мог не относиться к ней с тем безграничным почтением, с каким мужчины относятся к женщинам, когда они облекают холодность в манящие покровы тайны. На этом столь хорошо сохранившемся лице — говорили, что она избегает слишком живых выражений, гримас и даже улыбок, чтобы не нарушать спокойствие собственных черт и не вызывать тем самым лишних движений, приводящих к появлению морщин, — явственно проступили сейчас следы возраста. Правда стояла на пороге: унижение и беспокойство открыли ей дверь. Перестать любить женщину с течением времени заключало в себе нечто недостойное, пошлое и грубое. Дантес знал, что маленький римский мирок полнился слухами о его «увлечении». Посол Франции всегда был на виду, так что его связь на стороне никак не могла не привлечь внимания всех этих княгинь и графинь, праздность которых и их жадность до сплетен ни в чем не уступали слабостям наложниц в каком-нибудь гареме. Жену его, должно быть, принимали с особенным участием, которое оказывается супругам, теряющим свои позиции с приближением старости. Таким образом, расставание с мужем или любовником «из-за возраста», помимо вполне естественного огорчения, создавало еще и проблему потери рыночной стоимости. Конечно, можно лишь презирать подобные критерии светского рынка, однако легко утешаться суждениями общего толка, когда речь идет о страдании других. Какое значение имеет, что страдание вызвано надуманными причинами, если само оно настоящее? Дантес обернулся к сыну.

— Скорей бы революция, — сказал он.

— Ну, спасибо. Твой юмор, знаешь…

— Мне кажется, мы все уже высказали друг другу по этому поводу еще в Риме…

— Фирмен, — сказал Марк, — отвезите месье и мадам…

Дантес не видел сына вот уже два года… Каким он стал?…

Рама была слегка наклонена вовнутрь помещения, что придавало окну вид сломанного крыла. На обоях проступали какие-то странные призраки строений, в которых можно было угадать будущие дворцы, подобно беззвучным симфониям, парящим над партитурами, в то время как музыканты давно уже оставили свои места в оркестровой яме. Эпюры в стройном согласии контуров, намеченных голубым пунктиром, меридианы и параллели какого-то княжеского замка, которым помешало воплотиться в жизнь упразднение Старого режима, и они так и остались висеть в невесомости геометрическими нимбами. В раме фиолетового бархата Джулиус, правитель Берингема, направил стрелку своего компаса одним концом на Счастье, другим — на Смерть: репродукция аллегорической картины Ван Вейгта, из Рейксмюзеума в Амстердаме.