Европеец

Так говорил салтан, и громко раздались хвалы придворной его стражи: «Велик салтан правоверный, образец милосердия: выслушал речь проклятого христианина и не казнил его!»

Стал граф Зигмунд опять волочить свое иго, и горькие слезы текли ручьями из глаз, и не мог он понять, зачем гордился так уж много салтан и отвергал его выкуп. Ночью же, когда он в сарае лежал с другими невольниками, разные мысли приходили ему на ум, и слова салтана глубоко запали в сердце. Мог ли он требовать, чтобы жена немецкого рыцаря оставила отечество и сына малолетнего и переплыла грозное море, чтобы в ноги поклониться неверному салтану? Потом опять казалось ему, что муж жене дороже и спокойствия, и сына, и отеческой земли и если бы удалось ему послать Марии весточку, что может она выкупить супруга своего, то верил он крепко, что не стала бы она медлить, бросила бы все и переплыла бы море, и его выручила. Тут страх другого рода стал смущать его сердце. Увидит салтан Марию и полюбит ее: прелестью и красотою нет ей подобной на свете, возьмет ее салтан в гарем свой, и оставайся граф без радости на свете жить. И колебались мысли его, как качается колос, забытый жнецом на пашне. Отечество и свобода не дороги ему были без Марии и без любви ее. Так горевал он несколько дней и ночей; наконец пришло ему на ум, что Мария может каким-нибудь зельем обезобразить прелестное лицо свое, и, придумавши так, стал бога молить, чтоб послал ему возможность сообщить Марии требование салтана.

Случилось в то же время, что салтан приказал между невольниками избрать двух самых надежных для провожания в немецкую землю искусного немецкого врача. Этот врач возвратил здоровье единородному салтанову сыну, страдавшему долго разными недугами, и салтан наградил врача золотом и серебром, и дорогими каменьями, и отправил с ним в отечество его двух невольников и наказывал им возвратиться опять и привезти ему большое количество чудесного целительного бальзама; а потом с полной свободой и богатым награждением позволял им ехать обратно на родину. И пал выбор салтана на одного монаха, вместе с графом скованного, и спросил его граф, не возьмется ли он доставить письмо к графине его Марии? Согласился монах, и написал граф следующее письмо:

«Дражайшей супруге, графине Марии, сердечный поклон! Будь богом хранима! А я нахожусь в постыдной неволе у языческого салтана и должен, с волами впряжен, землю пахать, и кормиться кореньями лесными, и пить болотную воду, и терпеть удары ременной плети, как подлый раб. А всего больше крушит меня, что я не могу обнять тебя, дражайшую мою супругу и дражайшего сына моего Зигмунда, которому посылаю родительское благословение. Обещал салтану богатый выкуп за свободу свою, но не принял он просьбы моей. А могу я свободен быть и избавиться от тяжкой моей неволи, когда ты не побоишься сама море переплыть и за меня поклониться в ноги салтану. За этот выкуп отпустит он меня; это обещал он и поклялся. Жду тебя и надеюсь, что сподоблюсь опять увидеть тебя и отечество, и сына моего. И господь сохранит тебя и в пути, и на море, и во всю жизнь нерушимо, а с тобою верная моя и нелицемерная любовь во веки!

Граф Зигмунд фон Гернсберг».

— И ты веришь, — сказал монах, — что жена твоя придет сюда выкупить тебя у салтана?

— Конечно, верю, — отвечал граф, — и досадно мне, что ты этому не веришь. Ты знаешь женщин только на исповеди, когда высказывают они одни грехи свои. А я знаю их и хорошую сторону, знаю, что с доброй женой жить лучше, чем в знойный день прохладу найти, чем в жажду стакан старого вина, чем победу над врагом одержать; и в верном сердце любящей женщины столько добра, сколько нету песку на дне морском. Если бы даже спасение души моей зависело бы от прибытия Марии моей сюда, то верил бы я, что спасена душа моя перед богом.

— Крепка твоя вера, рыцарь, — возразил монах. — Ты правду сказал, что мужья знают только хорошую сторону жен своих. Ну, что бы вы сказали, если бы кто из вас, переодевшись в рясу и клобук, подслушал исповедь такую: «грехов моих, святой отец, не сочтешь, как в море песку, и все грехи любовные». Однако наморщенные твои брови напоминают мне, рыцарь, что исповедь высказывать не годится.

— Тебе, святой отец, дурного высказывать не должно, а мне должно высказывать и выхвалять добродетель женскую, и я по гроб то делать буду. Моя жена певала мне, и часто теперь в тяжкой моей работе пою я песню ее и верю ей, и не так тяжка мне работа моя: вот что певала мне жена:

Любовь верная,
Нелицемерная,
Не изменит никогда;
Ты люби меня всегда,
Как люблю тебя милой,
Мой сердечный, дорогой…

Смотритель работ прервал разговор их; монах по-шел собираться в дорогу, а графа Зигмунда запрягли опять в соху, и пошел он землю ворочать, припевая про себя: Любовь верная, нелицемерная и пр.