Европеец

Нет, не прошла, певец наш вечно юный,
Твоя пора: твой гений бодр и свеж;
Ты пробудил давно молчавши струны, —
И звуки нас пленили те ж.

Этот «Ответ»[5] Жуковского исполнен самых свежих красот, самого поэтического чувства и самого трогательного воспоминания.

К названному нами присовокупим еще: «Сражение с Змеем», перевод Жуковского из Шиллера; «А. А. Дельвигу» Языкова; «Моцарт и Сальери» Пушкина; «До свидания» кн. Вяземского — и вот лучшие украшения «Северных цветов» нынешнего года, богатых еще многими прекрасными стихами и прозою. Вообще появление их можно поставить в число самых замечательных событий текущей литературы.

И. В. Киреевский

d) Антикритика

В 10-м № «Телескопа» 1831 года помещен разбор «Наложницы», на который, хотя поздно, мы позволим себе несколько замечаний.

Критик, порицая, во-первых, самое имя поэмы, старается доказать, что, хотя не в названии дело, название много значит. «Имя не безделица, — говорит он, — по имени встречают, а по уму провожают; но для того, чтобы проводить, без сомнения, надобно прежде встретить».

Автор назвал поэму свою «Наложницей», потому что не нашел названия точнее. Он не полагал его неблагопристойным, ибо его употребляют даже в учебных книгах. В любой из них прочтете: турецкий султан имеет столько-то жен и столько-то наложниц. Он не почитал его низким, ибо оно употребляется поэтами. В «Борисе Годунове» Марина говорит Самозванцу: вверяюся тебе

Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя.[1] —

Ежели не слово, то самый полный его смысл в ежедневном разговорном обращении. Все говорят, не краснея, о любовницах Людвига XIV. Должно заметить, что заменяют словом «любовница» другое, порицаемое критиком более в избежание педантизма, нежели неблагопристойности. Конечно, из двух однозначных слов одно почитается пристойным, другое непристойным. Но кто немного подумает, тот увидит, что либо общество, которому они принадлежат преимущественно, либо нравы людей, у которых они чаще на языке, приобщают их к словам, не оскорбляющим стыдливости, или кладут на них печать отвержения; но слово «наложница», не принадлежащее языку разговорному, не употребительное нигде, слово книжное, может быть пристойным или непристойным только по существенному своему значению. Мы уже доказали, что светская утонченность не оскорбляется смыслом слова «наложница»; следовательно, автор поэмы под сим именем мог употребить его, не заслуживая порицания.

По имени встречают, говорит критик: это справедливо; но кому вредит автор, назвав поэму свою «Наложницей», ежели в самом деле это название так ужасно? Одному себе. Многие, испугавшись имени, не прочтут сочинения и, что еще хуже, не купят его; но в таком случае автор не подвергается осуждению моралиста, а только литературный делец может сердечно пожалеть о неловкости писателя, не умеющего сбывать с рук свои сочинения.

«Сам сочинитель, — говорит далее критик (стр. 223), — кажется, чувствовал, что впечатление, им производимое, не совсем может быть выгодным, ибо поспешил вооружиться предисловием, в котором, рассуждая о нравственности литературных произведений, старается укрепить ее за новым своим произведением и тем обнаруживает желание предупредить соблазн, которого, очевидно, страшится». На странице же 238, изрекая окончательный суд поэме, критик объявляет ее совершенно невинной.

Следственно, критик в отношении к нравственности порицает в «Наложнице» одно название; но автор не защищает его в своем предисловии, он даже о нем не упоминает; следственно, это предисловие писано не с тою целью, которую предполагает критик. Настоящая цель его очевидна: желание решить вопрос — в чем состоит нравственность литературных произведений?

Критик, разбирая предисловие, укоряет автора в том, что он почитает литературу наукою, а не искусством, что он предлагает искать в ней истины, а не изящного (стр. 229–230). «В изящном зрелище действительности, — говорит критик, — эстетическая нравственность литературных произведений. Они должны быть изящны, и довольно» (стр. 232).

Автору принадлежит вопрос, в чем состоит нравственность литературных произведений? Он говорит о литературе только в отношении ее к нравственности: он моралист, а не эстетик, и должен рассматривать литературу не как искусство, но как стихию, в одном случае вредоносную, в другом — благодетельную. Он не называет ее наукою и уподобляет науке. Таковые подобия весьма позволены, и мы увидим ниже, что сам критик на них не скупится. Сравнение это довольно точно, ибо литература весьма немногих занимает как искусство, как способ творить изящное; всех же остальных занимает она как представление жизни, как самая жизнь, ибо философия сознала тождество бытия и мысли. Жизнь есть наука в обширном ее смысле, в смысле, в котором принимает ее автор предисловия.