Европеец

Такие слова показались ласковым приветом графу Зигмунду; он лежал в сарае, ожидая своей Марии, и пищи в рот взять не мог, ни воды проглотить. Когда ветер, поднявши песок, стукнет камешком в двери, сильно забьется сердце Зигмунда, едва сможет промолвить: войди! Когда шум бури свистал в щелях кровли, он прислушивался и казались ему шаги жены его. И ветер, и буря, и свист — все обмануло его: утро прошло, а Марии нет. Надежда стала давить его сердце; больно, невыносимо сделалось ожиданье. Вот и вечер розовыми лучами осветил щели сарая, и начинал уже граф Зигмунд проклинать и судьбу свою, и женщин, и любовь — вдруг вошел в сарай монах, посланный салтана, с письмом и узлом в руках. Граф Зигмунд вскочил, себя не помня, бросился к монаху и закричал: где жена моя? честной отец, где жена моя? Выкупила ли она меня земным своим поклоном? Где жена моя? отдайте мне ее! Тогда монах велел Зигмунду успокоиться и выслушать его. С трудом мог исполнить граф такое веление, наконец монах сказал ему:

«Правду говорил я тебе, рыцарь Гернсберг, что ты жены не знаешь; вместо жены привез я тебе письмо и вот этот узелок».

Хотел Зигмунд закричать и проклинать весь женский род, и не мог ни слова вымолвить; слишком полно было сердце его, а когда переполнится сердце, языку уж воли нет; вздыхал он и стонал, и бил себя кулаком в лоб, и три раза прочел ему монах письмо, прежде нежели он одно слово понял. Наконец сказал ему:

— Довольно, святой отец! ты готовишь меня к свиданию с моей Марией, теперь я вынесу его; пускай придет она, я не умру теперь с радости.

— Не умри-ка с горести, — возразил монах, — божусь тебе Авраамом, Исааком и Иаковом, что жена твоя не поехала со мной, что осталась спокойно дома в замке твоем Гернсберг.

Тогда граф принялся бранить его и от сильной горести кричать так громко, что все больные завернулись в солому свою и чаяли слышать глас трубный света преставления.

Тогда монах начал придумывать, как бы унять и успокоить графа: я видел твоего сына, сказал он ему; держал его на руках: прекрасный ребенок, и похож на тебя, как капля воды одна на другую.

«Как бы похож на меня ни был, он не мой сын! — кричал граф Зигмунд. — Не любила она меня никогда, если может оставлять в неволе и спокойно забывать обо мне!»

Все представления и увещания монаха были тщетны. Граф Зигмунд терзался отчаянием и побежал с пристани, чтобы броситься в море и найти конец скорби своей. Но смотритель догнал его, приковал опять к сохе и прилежно берег, чтоб не ушел опять. Перестал тогда Зигмунд петь свою песенку.

Между тем при дворе салтана чернец был принят с честию отличною и наделен всяким довольством. Играл он салтану на арфе и пел разные песни и сказывал сказки всякий раз, когда салтан за обедом сидел или потешался с женами своими. Все, кто слыхали игру и пение чернеца, не могли ими нахвалиться: он по воле своей выманывал слезы из глаз и цветил весельем душу. Салтан и все придворные были перед ним, как воск перед огнем, и он делал с ними, что хотел. Всюду сопровождал он салтана и расставался с ним только для своего отдыха и молитвы. Наконец салтан предложил ему много золота и земель, и слуг, и богатых одежд, и все удовольствия, какие только в ум взойдут, лишь бы он остался с ним и принял веру Мугаметову. Смиренно опустил голову чернец и отвечал так:

«Отдай мне салтан все царство твое и посади по правую руку на троне твоем, и дели со мною всю власть твою, и тогда не отдам тебе совести моей и воздуха отеческой земли: они дороже мне всех благ целого света; и прошу, салтан-государь! отпусти меня на родину, в немецкую землю, как обещал ты мне».

Опечалился салтан такою просьбою и отказал чернецу. Вот однажды чернец, улучив время, заиграл на арфе своей заунывную, печальную песню, а слова этой песни были: что хлеб и вода вкуснее в родимой земле, чем сладкие брашна в чужбине; приятнее там дождик и ненастье, чем солнечный свет на стороне чужой: веселее там глаза глядят, быстрее кровь течет, живее жизнь и не страшна смерть сама. И растрогался салтан, вспомнил просьбу чернеца и позволил ему ехать не медля в отечество свое. Перед отъездом приказал салтан принести серебряное блюдо, полное золота червонного, и кубок дорогой из цельного изумруда камня, и одежду пурпуровую, золотом и шелками вышитую, и мешочек с благовонными куреньями и сказал чернецу:

— Все, что ты видишь, чернец, все это твое! и если тебе кажется, что я мало награждаю тебя за удовольствие, твоим пеньем, твоей музыкой доставленное, то прибавь к этому сам, что пожелаешь. Возьми все и ступай с миром.

— Милосердный салтан! — отвечал чернец, — ты даешь мне слишком много; кто бы не удовольствовался твоими дарами, — но на что они мне? Иметь золото и дорогие вещи запрещает мне мой монашеский чин; вместо шитого цветного платья, довольно мне моей черной рясы; благодарю тебя, милосердный государь! а дары твои оставь у себя; но не гневайся на меня за отказ мой, а позволь лучше самому выбрать дар, чтобы по сердцу пришелся.

— И хотя бы полцарства моего, — вскричал салтан, — что ни попросишь, все будет твое!