Европейская мечта. Переизобретение нации

Речь Черчилля в защиту забвения исходила из важности исторического урока. Он хорошо понимал, какую роль сыграло в 1918 году, по окончании Первой мировой войны, символическое унижение Германии, закрепленное решением международного суда, которое, в свою очередь, отсылало к унижению Франции Германией после Франко-прусской войны 1870–1871 годов. Версальский договор не сумел обеспечить прочного мира, наоборот, он привел к противоположному результату, а именно породил глубокую затаенную обиду. Черчилль слишком хорошо знал, что немцы тогда не только не забыли своего поражения и ликования победителей, но и смогли превратить «позор Версаля» в орудие политической мобилизации. Если для других стран изнурительная позиционная война Первой мировой обернулась, несмотря на победу, депрессией и демотивацией, то энергия реваншизма толкнула немцев прямиком в руки Гитлера и во Вторую мировую войну.

Черчилль не мог не считать память опасной, ибо на собственном опыте убедился, что она распаляет чувство ненависти и жажду мести. Поэтому он и ратовал за всеобщее забвение. Но такое забвение тогда означало не «вытеснение» из сознания, а «освобождение». Забвение приобретало положительный смысл, поскольку сулило глубокое обновление и открывало путь к совместному будущему. От этого будущего ожидался только позитив: развитие, рост, прогресс. Причем эти главные установки модернизационной культуры после 1945 года в равной мере разделялись и в западной, и Восточной Европе[45]. Черчилль извлек урок истории. Немцы не только не забывали «позор Версаля», но истово помнили о нем, что и привело их ко Второй мировой войне. Поэтому урок истории гласил: память опасна, от нее следует отказаться, а забвение целительно, оно заглушает желание мести и открывает перспективы нового будущего.

В опубликованной в 2010 году книге «Заповедь забвения и неотвратимость памятования» специалист по истории античности Кристиан Майер напомнил нам о том, что забвение – ценный политический ресурс, который может после войны, особенно гражданской войны, вновь сблизить бывших врагов и установить мир в обществе[46]. Если памятование, как верил Черчилль, возбуждает ненависть и жажду мести, то забвение способно примирить конфликтующие стороны и инициировать жизненно необходимую фазу реинтеграции общества. Разумеется, государство не может влиять на личные воспоминания своих граждан, однако оно в состоянии запретить им под страхом наказания бередить в публичном дискурсе старые травмы, возвращающие прежнюю боль и вражду, что приводит к новым обидам и агрессии. Майер подробно показывает, как подобная практика умиротворения применялась после гражданской войны в афинском полисе[47]. Для нормативного забвения там даже придумали новое слово – mnēsikakein, буквально означающее «помнить зло» и на языке афинского правосудия соответствовавшее «запрещению памятования как коммуникативному запрету», то есть акту публичной цензуры, введенному ради общественного блага.

К практике умиротворения посредством совместного забвения прибегли и после Тридцатилетней войны. В мирном договоре, подписанном в 1648 году в Мюнстере и Оснабрюке, решающей была формулировка: perpetua oblivio et amnestia. Девиз «простить и забыть» неоднократно способствовал быстрой политической и социальной интеграции общества после гражданских войн; массовые амнистии гасили конфликтный потенциал враждующих сторон. Примерами из греческой, римской и новейшей истории Майер подтверждает свой тезис о том, что благодаря забвению политическая общность после эксцессов насилия и гражданских войн может быть восстановлена, а конфликтующие стороны способны вновь примириться. Решающей предпосылкой для этого является симметричность войны, в которой две вооруженные группы противостоят друг другу на равных. Однако при любых формах одностороннего насилия, таких как геноцид или массовые убийства гражданского населения, забвение становится уже не врачующим средством, а продолжением травматического насилия иным способом[48].