Европейская поэзия XVII века

Над рекой горянки пляшут
среди сосен поутру,
Хукар на камнях играет,
ветер — на ветвях в бору.
Не из водной колыбели
стая белая наяд
и не спутницы Дианы,
коим лес покорный рад,—
а горянки, свет Куэнки,
чье подножье среди трав
две реки целуют нежно,
ноги им поцеловав.
Как венок, сплели веселый
хоровод из белых рук,
чтобы переменой в танце
не порушить дружный круг.

Славно пляшут поутру

девушки в бору!

Аравийским златом блещут,

множат Фебовы лучи
косы их, — всех роз пышнее,
ослепительней парчи.
Их Куэнка облачила
в цвет небес и цвет надежд —
ни сапфирам, ни смарагдам
не унизить их одежд.
Ножка (если только юбка
отворит лазок для глаз)
на снегу жемчужно-белом
бантом очарует вас —
так в круженье соразмерном,
скромной копией колони,
на нежнейшем пьедестале
столп хрустальный вознесен.

Славно пляшут поутру

девушки в бору!

Черноту агатов звонких

ранит пальцев белизна,—
инструмент слоновой кости,
что и Муз лишает сна:
молкнут птицы, стынут листья,
и река смиряет ход,
чтоб услышать, как юница
поутру в бору поет:

«Горянки с гор Куэнки

в бору чаруют вас,
те — собирая шишки,
а те — пускаясь в пляс ».

Бьют шишкою о шишку,

орешки шелушат,
а то и жемчугами
их вылущить спешат,
смеются, отвергая
любовных стрел алмаз,
те — собирая шишки,
а те — пускаясь в пляс.

Слепой божок у Солнца

глаза занять бы рад,
чтоб улучить горянок,
которые летят
поСолнцу, что под ногиим стелет сотни глаз, —
те — собирая шишки,
а те — пускаясь в пляс.

* * *

О влага светоносного ручья,
бегущего текучим блеском в травы!
Там, где в узорчатой тени дубравы
звенит струной серебряной струя,

в ней отразилась ты, любовь моя!

рубины губ твоих в снегу оправы…
Лик исцеленья — лик моей отравы
стремит родник в безвестные края.

Но нет, не медли, ключ! Не расслабляй

тугих поводьев быстрины студеной.
Любимый образ до морских пучин

неси неколебимо, и пускай

пред ним замрет коленопреклоненный
с трезубцем в длани мрачный властелин.

* * *

Как зерна хрусталя на лепестках
пунцовой розы в миг рассветной рани
и как пролившийся по алой ткани
искристый жемчуг, светлый и впотьмах,

так у моей пастушки на щеках,

замешанных на снеге и тюльпане,
сверкали слезы, очи ей туманя,
и всхлипы солонили на устах;

уста же были горячи как пламень

и столь искусно исторгали вздохи,
что камень бы, наверно, их не снес.

А раз уж их не снес бы даже камень,

мои дела и вовсе были плохи:
я — воск перед лицом девичьих слез.

* * *