Евроремонт

Передавали новости из регионов. Ход выдвижения кандидатов на девятнадцатую партконференцию вселял сильнейшие надежды. Транзистор, чтобы не отстать от жизни, Холодцов не выключал с эпохи похорон – носил на ремешке поверх пальто, как переметную суму.

Ехал он к Сенчиллову, другу-приятелю университетских лет.

Сенчиллов был гегельянец, но гегельянец неумеренный. Во всем сущем, вплоть до перестановок на Мавзолее, он видел проявление мирового разума и свет в конце тоннеля, а с появлением на горизонте прямоходящего Генсека развинтился окончательно. В последние полгода они с Холодцовым каждый день перезванивались после программы “Время” и делились услышанным от одного и того же диктора.

Сенчиллов уже знал о выступлении реформатора в Древоедове и согласился, что это коренной поворот.

Наступало время начинать с себя!

Не дожидаясь полной победы демократического крыла КПСС над консервативным, они поувольнялись из своих НИИ и взяли в аренду красный уголок, где открыли кооператив по производству полезного детям рыбьего жира. Они клялись каким-то смутным личностям в верности народу; Сенчиллов с накладными в зубах бегал фискалить сам на себя в налоговую инспекцию…

Дохода рыбий жир не приносил, а только скапливался.

В самый разгар ускорения в кооператив пришел плотного сложения мужчина со съеденной дикцией и татуировками "левая” и "правая” на соответствующих руках. Человек дал им два часа на то, чтобы исчезнуть из помещения, а на вопрос Холодцова, кто он такой и какую организацию представляет, взял его за лицо рукой с надписью "левая” и несколько секунд так держал.

Холодцов понял, что это и есть ответ, причем на оба вопроса сразу.

Сенчиллов набросал черновик заявления в милицию, и полночи они правили стиль, ссорясь над деепричастными. Наутро Холодцов отнес рукопись в ближайший очаг правопорядка.

Скучнолицый капитан сказал, что им позвонят, и не соврал: позвонили в тот же вечер. Позвонивший назвал гегельянца козлом и, теряя согласные, велел ему забрать заявление из милиции и засунуть его себе.

При вторичном визите в отделение там был обнаружен окончательно поскучневший капитан. Капитан сказал, что волноваться не надо, что сигнал проверяется, и попросил больше его не отвлекать. В ответ на петушиный крик Холодцова капитан поднял на него холодное правоохранительное лицо и спросил: “Вы отдаете себе отчет?..”

У Холодцова стало кисло в животе, и они ушли.

Ночью домой к Холодцову пришел Сенчиллов. Его костюм был щедро полит рыбьим жиром; на месте левого глаза заплывал фингал. В уцелевшем глазу читалось сомнение в разумности сущего. Через неделю в красный уголок начали завозить черную мебель. Командовал операцией детина с татуированными руками.

В театре, куда Холодцов устроился пожарным, музы не молчали. Прогрессивный режиссер выпускал немыслимой смелости спектакль с бомжами, Христом и проститутками, причем действие происходило на помойке. С замершим от восторга сердцем Холодцов догадался, что это метафора. Транзистор, болтаясь на пожарном вентиле, круглые сутки крыл аппаратчиков, не желавших перестраиваться на местах. Успехи гласности внушали сильнейшие надежды. Холодцов засыпал на жестком топчане среди вонючих свежепропитанных декораций.

Сенчиллов, будучи последовательным гегельянцем, нигде не работал, жил у женщин, изучал биографию Гдляна.

Процесс шел, обновление лезло во все дыры. Когда от СССР отделился Бразаускас, Холодцов не выдержал, сдал брандспойт и пошел в политику. Куда-то исчез и Сенчиллов – с той лишь разницей, что Холодцова уже давно никто не искал, а гегельянца искали сразу несколько гражданок обновляемого Союза – с намерением женить на себе или истребить вовсе.

Время слетело с катушек и понеслось.

Их видели в Доме ученых и на Манежной, в дождь и слякоть, стоящими в пикете и несущими триколор. Они спали на толстых журналах, укрываясь демократическими газетами. Включение в правительство академика Абалкина вселяло сильнейшие надежды; от слова “плюрализм” покалывало в голове, как в носу от газировки. Холодцов влюбился в Собчака, Сенчиллов – в Станкевича.

Весной Сенчиллов сел писать программное письмо в журнал “Огонек”, а любознательный от природы Холодцов пошел на Пушкинскую площадь посмотреть, как бьют Новодворскую, и был избит сам.

Прямо из медпункта Холодцов пошел баллотироваться.

Он выступал в клубах и кинотеатрах, он открывал собравшимся жуткие страницы прошлого, о которых сам узнавал из утренних газет; он обличал и указывал направление. Если бы КГБ мог икать, он бы доикался в ту весну до смерти; если бы указанные Холодцовым направления имели хоть какое-нибудь отношение к пейзажу, мы бы давно гуляли по Елисейским Полям.

С энтузиазмом выслушав Холодцова, собрание утвердило кандидатом в депутаты какого-то подполковника милиции – причем еще недавно, как отчетливо помнилось Холодцову, этот подполковник был капитаном. Все то же скучное от рождения (но сильно раздавшееся вширь за время перестройки) лицо будущего депутата повернулось к конкуренту, что-то вспомнило и поморщилось, как от запаха рыбьего жира.