Евстигней

К императору! Сей же час! Не смеет он забыть их нежной дружбы! Да к тому ж, ныне он один во всем Петербурге знает и любит настоящее дело! А бездельников — тех не терпит. От ее же прожекта, от сего дела музыкального, от арфовой школы, денежки и в казну могут потечь, и ее собственное состояние поправить. Шутка ли? Больше чем 50 000 рублев долгу! Откуда взялась сия несуразная цифра? Цифру следует забыть, дела поправить. И тогда... Тогда ждет ее уж не «мечтательная прибыль», о коей говаривал когда-то Бецкой. Ждет прибыль настоящая!..

Тут Алымушка спохватилась: как ни рано встает император — за окном почти ночь. Да и загодя готовить аудиенцию надобно! Загодя подавать прошение с изложением проекта арфовой школы...

Павел — не принял. Все еще сказывалось посеянное госпожой Нелидовой меж ним и Алымушкой отчуждение.

— Госпожа Ржевская одна из первых дам империи. Мы ее благоволения (как она о том изволит упоминать) отнюдь не лишали. Однако ж прошение ее странно, непонятно.

— Арфовая виртуозка, ваше величество. Это кроме протчего, — сладко сожмурился граф Кутайсов. — Но, сказывают, и в любви виртуозка...

Павел нахмурился. Кутайсов — лжец, пустомеля, плут. Хотя и верен до гроба. На что, однако, бестия, намекает? На какую такую «виртуозность»? Про постель императорскую смеет допускать мысли, харя немытая?

Кутайсов грозу в глазах императора приметил сразу. Вмиг исправился.

— Искусство обращения госпожи Ржевской с арфою, — тут глазки к потолку, рука к сердцу, — до непостижимости виртуозно. А по прожекту — девиц благородных обучать музыке станет. В особой арфовой школе. Пользы отечеству от сего начинания — громадный пук! — Тут сладенькая брадобрейская усмешка и глазки, конечно, в пол.

— Девицы... Девиц! — Словно сквозь кисею театральную проступило: император наливается пунцовой краской, гнев переполняет его, как некий сосуд... — Девицы ваши, господин Кутайсов, по домам сидеть обязаны. Тише воды! Ниже травы! Этак вы, ваше сиятельство, их и вовсе на сценическое обозрение выставите! С голыми руками, с голыми... голыми...

— Жопами-с?

— Не жо... Не сметь! С голыми ногами, имел я ввиду!

— Ноги, ваше величество, можно сокрыть длиною платьев...

— Отказать! Арфисток — вон! Не до развлечений девицам в отечестве ныне! Семья! Дети! Моралите! Вон!

Слова императора, в обрамлении брадобрейских пошлостей Кутайсова, были переданы Алымушке в самом скором времени. И с мельчайшими подробностями. В отчаяние впадать она не стала. Наоборот. Холодный гнев окатил Глафиру Ивановну Ржевскую с головы до пят: как в юности, при первых телесных посягательствах Ивана Ивановича Бецкого.

Школа арфисток была мгновенно забыта. Музыкантишко из пределов памяти изгнан.

Но государь! Но карлица Нелидова! Но вражина Кутайсов...

Забыть об них было нельзя, невозможно.

Решено было сменить тактику. Решено было искать наград и вспоможений. Невзирая на временное охлаждение императора — решено было добиться прежнего расположения двора для себя, должности для младшего сына, выгодных партий для дочерей.

Арфа разом была отдалена от тела и прощально призвякнула струнами. Золоченный ее корпус тревожно блеснул. В уме мигом составился приказ: арфу — в чулан! Но везти бережно, на колесиках, по полу и на спине не волочить! В чулане же запереть намертво.

Пора из сумерек и полутьмы собственного дома выбираться в свет!..

Вот потому-то, когда при вечернем выезде вновь мелькнул близ кареты горбунок (опоздал ты, музыкантишко, на два денька опоздал!), мыслям о нем уже не позволено было развиться до степени чрезвычайной.

Новизна жизни вновь заглянула Глафире Ивановне Ржевской, урожденной Алымовой, прямо в очи.

Муж одряхлел? Так ведь здравствуют дети.

Без друга сердечного тяжко? Друг сердечный найдется.

Император Павел не благоволит? Зато с наследником Александром Павловичем чрез собственного сына Сашеньку сведено искренное знакомство.

Лететь вперед следует быстро! К какой бы цели полет ни вел: к счастливой жизни, к спокойной смерти, к богатству и роскоши, к звукам запертой в чулан арфы, отзывающейся теперь только на прикосновения слуг, а когда-то звучавшей подобно стае веселых птиц, вылетавших из-под пальцев при первом же прикосновении к струнам!

Чтобы унять бурю чувств, снова ночью и снова в четвертом часу, при половинной свече, были продолжены записки: для утверждения собственной правды, до времени крепко таимой.

Первоначально записки приняли форму плана. Каждый раздел их начинался вполне оформившейся мыслью, не превышающей размером двух-трех строк:

«Не радостно было встречено мое появление на свет...» «О моем рождении, как о происшествии грустном, запрещено было разглашать...»

«Меня крестили украдкой...»