Эвтаназия

Мы сидели совершенно голые на моей кровати, раскачиваясь на пружинах, и по очереди хлебали „Юньань" из уцелевшей чашки с видом Портленда, штат Орегон. Книги Середы, которыми мы были обложены, подпрыгивали вместе с нами.

У Евы была гладкая кожа, чистое, совершенно без морщинок, лицо, и острый носик. Волосы у нее были туго стянуты на макушке, и сзади свисали хвостом. Этот темно-русый хвост сейчас, во время наших раскачиваний, взметался вверх, а потом с силой бился о голую спину, тем самым Ева совершала своеобразный шахсей-вахсей.

Где-то в Закарпатье у родителей жил ее сын. Здесь она чувствовала себя одиноко, и, видимо, этим объяснялась странная блажь насчет женитьбы. Очевидно, она была слишком умна для проститутки, хотя образовательный ценз наших проституток и в целом был достаточно высок.

Я ответил, что не могу лишить ее многочисленных клиентов удовольствия думать, что шлюха, услугами которой они пользуются, по образованию сексопатолог. Тем более, я не могу лишить их возможности получить в постели бесплатную консультацию по этому предмету.

– Р-р-р, – сказала она. Звук этот у нее получался мягким и одновременно полным угрозы, словно у домашней пантеры.

Последний глоток чая достался мне. Гущу, недолго думая, я вылил на Еву (я всегда завариваю чай прямо в чашке). Она с готовностью размазала ее по своему телу и набросилась на меня.

Но теперь, чем бы я ни занимался, даже при самом остервенелом соитии, для меня все было подсвечено багровым – цветом Виктора Середы. Эти угрюмые медно-красные отблески проникли в меня, я пропитался ими насквозь. Для меня вообще теперь каждый новый день оборачивался этюдом в багровых тонах. Такова она в действии – бульдожья хватка Мастера.

Наконец, я перевернул последнюю страницу. И одновременно закончилось бабье лето. Небо заволокло тучами, фасады домов ежились от прикосновений мелкого колючего дождя (фраза из „Еще раз „фак").

У меня было железное правило: в любую погоду обходиться без зонта. У меня и зонта-то, ихтиандра, не было. Выйдя во двор, я поднял воротник куртки – максимум, что позволялось в подобных случаях ихтиандрам.

Телефонная будка находилась за детской площадкой, под большим, раскидистым деревом. Будь я писателем поприличнее, я бы, разумеется, точнее идентифицировал флору, но писатель я до крайности неприличный, и к тому же хреново учился в школе (ботаника и биология не составляли исключения). Меня даже хулиганы в классе дразнили двоечником. С уверенностью могу утверждать лишь одно: оно было не дубом и не березой.

Впрочем, сейчас всмотрелся внимательнее и увидел, что это клен. Стало быть телефонная будка находилась под большим раскидистым кленом.

Я бросил жетон и набрал номер Евлахова. Мне любопытно было узнать, жив ли еще этот неврастеник.

– А, привет, – сказал он.

Я попытался продегустировать настроение, поместив голос на кончик языка. Интонации, вроде бы, здоровые.

– Ну, как дела? – поинтересовался я. – Супруга не образумилась?

– А пошла она в жопу, – сказал Евлахов. Он, видимо, уже забыл, что несколько дней назад собирался подставиться из-за нее под три фазы.

Потом он рассказал, что я был прав, что он познакомился с потрясной бабой, что он сделал, как я сказал: прочитал ей в трамвае стихотворение про жабу, что супруга про это каким-то образом пронюхала и действительно готова приползти на полусогнутых и лизать ему жопу, что это ему теперь на фиг не нужно, что пошла она, что он ложил на нее, что ему только киндера жалко, но ничего, как-нибудь все образуется. И что я – гений.

– Книги прочитал? – практически без перехода поинтересовался он.

– Прочитал, но не отдам, – обезоруживающе наглым тоном сообщил я.

– Что значит… – голос у него сразу же упал.

Я брякнул, что хочу написать рок-оперу по романам Середы – блажь такая на меня нашла. А процесс этот длительный…

Он молча засопел в трубку. Да так: жалобно-жалобно.

– Не дрейфь – беру на время, – смягчился я. – Подробности письмом.

– А Момина?

– Момина отдам при первой же встрече. Ладно, Грета, пока.

Он еще помолчал, видимо, соображая, стоит ли лишний раз уточнить насчет книг.

– Орэвуар, мадемуазель Пучини, – наконец выдавил он из себя.

Причем, интересно, здесь „орэвуар" и причем здесь „мадмуазель"? Пучини ведь – фамилия итальянская. „Оривидерчи, белла донна Пучини" – вот как надо.

Поодаль валялся алкоголик Стеценко – левая нога тонула в глубокой луже. Какая-то сердобольная душа набросила на него кусок целлофана, прижатого к земле кирпичиками.

„Оривидерчи, белла донна Пучини"…

Два гермафродита, подумалось мне. И мысль эта была отнюдь не досужая. Ведь все романы для издательства „Роса" мы писали от имени женщин. И об их чувствах к мужчинам, и о половых проблемах, и об ощущениях в постели. И о месячных. Попробуйте, опишите первое сексуальное переживание девственницы, если вы не только никогда сами не были девственницей, но вам даже ни разу не приходилось помочь девушке сбросить с себя анатомические оковы. Если сама невинность для вас – такая же легенда, как легенды о Тессее или об аргонавтах.