Евтушенко: Love story

Последнее слово мне рано еще говорить —
                                     говорю я почти напоследок,
как полуисчезнувший предок,
                                         таща в междувременьи тело.
Я —
       не оставлявшей объедков эпохи
                                         случайный огрызок, объедок.
История мной поперхнулась,
                                       меня не догрызла, не съела.
Почти напоследок:
я —
             эвакуации точный и прочный безжалостный слепок,
и чтобы узнать меня,
                                         вовсе не надобно бирки.
Я слеплен в пурге
                                буферами вагонных скрежещущих сцепок,
как будто ладонями ржавыми
                                             Транссибирки.
Почти напоследок:
я в «чертовой коже» ходил,
                                           будто ада наследник.
Штанина любая
                           гремела при стуже
                                                           промерзлой трубой водосточной,
и «чертова кожа» к моей приросла,
                                                           и не слезла,
и в драках спасала
                                 хребет позвоночный,
                                                                      бессрочный.
Почти напоследок:
однажды я плакал
                                в тени пришоссейных замызганных веток,
прижавшись башкою
                                    к запретному, красному с прожелтью
                                                                                                      знаку,
и все, что пихали в меня
                                         на демьяновых чьих-то банкетах,
меня
                 выворачивало
                                            наизнанку.
Почти напоследок:
эпоха на мне поплясала —
                                      от грязных сапог до балеток.
Я был не на сцене —
                               был сценой в крови эпохальной и рвоте,
и то, что казалось не кровью, —
                                            а жаждой подмостков,
                                                                                     подсветок,—
я не сомневаюсь —
                            когда-нибудь подвигом вы назовете.
Почти напоследок:
я — сорванный глас всех безгласных,
                                                 я — слабенький след всех бесследных,
я — полуразвеянный пепел
                                                 сожженного кем-то романа.
В испуганных чинных передних
                                             я — всех подворотен посредник,
исчадие нар,
                   вошебойки,
                                         барака,
                                                           толкучки,
                                                                                шалмана.
Почти напоследок:
я,
       мяса полжизни искавший погнутою вилкой
                                                                            в столовских котлетах,
в неполные десять
                                 ругнувшийся матом при тете,
к потомкам приду,
                                  словно в лермонтовских эполетах,
в следах от ладоней чужих на плечах
                                                               с милицейски учтивым
                                                                                                   «пройдемте!».
Почти напоследок:
я — всем временам однолеток,
земляк всем землянам
                                       и даже галактианам.
Я,
          словно индеец в Колумбовых ржавых браслетах,
«фуку!» прохриплю перед смертью
                                                              поддельно бессмертным тиранам.
Почти напоследок:
поэт,
         как монета петровская,
                                                      сделался редок.
Он даже пугает
                         соседей по шару земному,
                                                                      соседок.
Но договорюсь я с потомками —
                                                    так или эдак —
почти откровенно.
                              Почти умирая.
                                                     Почти напоследок.

Гавана — Санто-Доминго — Гуернавака — Лима — Манагуа — Каракас — Венеция — Леондинг — станция Зима — Гульрипш — Переделкино, 1963–1985.Помета под поэмой — часть ее поэтики. Если этим стихам не верить, их нет. Но они есть.

Ну а «Маму и нейтронную бомбу» он возит по стране. Его слушают различные — рабочие и студенческие — аудитории Москвы, Ленинграда, Иркутска, Пензы, Куйбышева, Тольятти, Челябинска. В конце концов поэму выдвигают на соискание Государственной премии СССР — и 7 ноября 1984 года премия будет присуждена.

Пока он атаковал эту премию, было многое — и радость, и горе. Отметил юбилей старый друг Симон Чиковани в Центральном доме литераторов — Евтушенко принял участие в вечере; умер старый друг Нодар Думбадзе — Евтушенко подписал некролог.