Евтушенко: Love story

Вашингтон
                  даже в пору зимы
                                           почему-то купается в зное,
Даже в самом разгаре зимы
                                          на прямых авеню
                                                             почему-то печет,
И огромный костел
                        уместился в окошке слепом,
                                                                небольшое
Уместило оконце мое —
                                      пламенеющей готики взлет.
Далеко от Христа
                            этот белый костел,
                                                         этот черный
Негритянский, высокий, просторный,
Тесный от небывалого столпотворенья
Перед праздником Благодаренья.

Нынче службу впервые отслужит веселый

Черный ксендз.
                       Многонациональны костелы…

Слышу голос, усиленный в меру

Микрофоном.
                         Повсюду слышна
Речь ксендза —
                                  и меня удивляет она:
Не царя, не отечество славит,
                                                   не веру,
А условья парковки машин у костела,
                                                  которая категорически запрещена.
………………………………………
Что вздыхаешь, пришелец, за все благодарный
                                        равнинной степной стороне,
За которую кровь проливал на войне,
                                                 на полынной стерне,
Той, которую даже и в самом глубоком унынье,
                                                        как запах горчайшей полыни,
Разлюбить и забыть не умеешь поныне.
Говорок воспаленный Вадима,
                                                  Татьяны покатые плечи.
Так зачем же, пришлец, душегубки мерещятся,
                                                                                 печи?
На груди у орла
                          геральдический
                                          с изображеньем Георгия
                                                                                      щит,
Но помилуй мя, Боже,
                                    как в горле
                                                       опять
                                                         от полыни горчит!

Плач младенческий

                                    в пенье врывается нежно,
Потому что в костеле избыток тепла.
Между тем
               на прямых авеню
                                           неожиданно-снежно,
Пелена голубая бела
И на зелень газонов
                                     не сразу,
                                                  но все же легла.
Наркоман обливается потом,
Но со всеми поет, пританцовывая, —
Жизнь погибла земная… Да что там…
Обязательно будет иная. И Новая.

Ксендз кончает пастьбу,

                                     и счастливое стадо
Возвращается с неба на землю,
                                          испытывая торжество.
Все встают,
                   как у нас в СССР, говорят
                                                               и поют,
                                                      что бояться не надо
Ничего… ничего…

Надо сказать, в этой вещи странным образом проглядывает нечто евтушенковское: сюжетика прежде всего. Поэтика зарифмованного рассказа.

В общей легенде о Межирове есть эпизод, известный нам в подаче Евтушенко («Александр Межиров», 2010):

Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров.
Он свой адрес,
                         имя позабыл.
Только слово у него в бреду пробрезживало:
«Евтушенко».
                     Ну а я не пособил.
И когда медсестры иззвонились,
                                                      спрашивая,
что за слово
                           и какой это язык,
не нью-йоркская,
                            а лондонская справочная
догадалась —
                       русский! —
                                        в тот же миг.
И дежурной русской трубку передали —
и она сквозь бред по слогу первому
заиканье Саши поняла, —
слава богу, девочка московская,
поэтесса Катенька Горбовская,
на дежурстве в Лондоне была,
через спутник в звездной высоте
еле разгадав звук:
                                 «евт-т-т».
Помогло и то, что в мире мешаном
так мог заикаться
                                 только Межиров.
Жаль, что главную напасть мы не сломили —
все спасенья —
                          временные в мире.

Пароль? Евтушенко. Единственная зацепка в пропасти немоты.

В письме Дмитрию Сухареву (сентябрь 2009-го) Екатерина Горбовская этот случай описывает несколько иначе: