Ежедневные заботы

Ламара продолжала очаровательно мяукать, ужин шел своим чередом, а когда мы, сильно проперченные и прочесноченные, решили прощаться, Григол, желая задержать гостей, открылся: «Мне сказали, что подписан Указ. Мне присвоили звание Героя Социалистического Труда. И Симонову тоже, — добавил он, предупреждая мой вопрос. — Только это пока секрет. Указ будет опубликован через несколько дней». Мы с Карло вернулись к столу, сообща провозгласили пышный тост и под сложный аккомпанемент восхитительного мурлыканья начали все сначала.

Рано утром следующего дня я прогулялся на телеграф и дал телеграмму Симонову в Кисловодск, в санаторий, куда он должен был выехать из Сухуми. Текст ее был таким: «все в порядочке тире бычки в коробочке тчк поздравляю героя»[12].

Через три дня я вылетел в Москву, и вскоре пришло из Кисловодска письмецо:

«Милый Саша, получив твою смешную телеграмму, долго (целый день) тужился над остроумным ответом. А потом вдруг вспомнил последний наш с тобой вечер в «Литературке», когда уже, как говорится, я отдал концы… (речь идет о его переходе на работу в Союз писателей, — А. К.) и мы с тобой с горя сели и выпили сколько могли (тогда). И, вспомнив, захотел тебя серьезно поблагодарить за все доброе, что связано у меня в жизни с тобой, а уже заодно и за твою смешную и добрую телеграмму. Будь здрав! Твой Симонов, Костя. 15.IV.74. Кислые воды».

Я прочел письмецо раз, другой, и что-то в нем меня странно расстроило. Несмотря на бодрый тон, оно показалось мне грустным, была в нем какая-то нотка подведения итогов, да и не приняты были у нас с Симоновым такие излияния и благодарности друг другу. Все ограничивалось рукопожатием, взглядом, без лишних слов.

Когда, спустя срок, мы встретились в Москве, Симонов был свеж, бодр, весел, и я ни в чем не нашел подтверждения своей тревоги.

Искупление остроты, или Несколько объективных слов

1

Острота насчет отца и сына Гулиа требует и серьезного разговора. Еще в 1947 году Георгий Гулиа приехал в Москву и привез рукопись «Весны в Сакене». Она понравилась мне своей свежестью, новой интонацией. Может быть, стакан был и не слишком вместителен, но это был  с в о й  стакан. Молодой автор пил из него уверенно. «Весна в Сакене» была посвящена людям труда, не знающим праздности всю жизнь — с самого детства. Питье в стакане Гулиа было шипучим. Написана его вещь была нарядно, весело, с лукавым юмором.

Раньше других членов редколлегии «Нового мира» рукопись прочел Симонов (он получил ее в Сухуми). Но он сказал Георгию Гулиа: «Читать будет еще Кривицкий — так у нас в «Новом мире» заведено, решаем оба, на равных правах». Это не было сущей правдой, но Симонов хотел оставить для разговора с Гулиа возможность уточнить свое в целом положительное мнение. Одно дело — чтение в Сухуми, где все почему-то кажется лучше, чем есть. И другое дело — в Москве… Одним словом, Симонов поступил, по-моему, правильно.

Гулиа, как он потом признался, очень боялся встречи со мной, опасался неожиданных решений и оценок.

Но все его страхи оказались напрасными. Мне его вещь искренне понравилась. Дали читать остальным членам редколлегии, решили печатать. Но, пригласив автора на заседание редколлегии, набросали ему множество замечаний.

— Согласны вы с замечаниями? — спросил я Гулиа.

— Да, с большей частью согласен, — ответил он.

— Хватит вам месяца, чтобы сделать поправки и дописать необходимые куски?

— Маловато, конечно, — сказал Гулиа, — но думаю, что уложусь.

И ушел.

Это было утром.

А на следующий день вечером я его встретил в нашей редакции — он зашел, чтобы позвонить кому-то по телефону.

— Как вы устроились в Москве? — спросил я.

Дело в том, что редакция сняла ему номер в гостинице, чтобы он мог спокойно работать, и я хотел знать, все ли в порядке.

— Спасибо, хорошо.

— А вы уже начали работу?

Тут он огляделся по сторонам так, как оглядываются люди с нечистой совестью и проговорил очень тихо:

— Я уже все сделал!

— Как?! И написали новую главу?

— Все сделал, все.

— Так почему же вы не принесли?

— Э-э… Мне сказали, что это несолидно…

— Так что же вы решили?

— Обождать месяц…

Я был поражен. Неужели действительно так и есть? Неужто он для «солидности» задерживает готовую рукопись? Или передо мной просто легкомысленный краснобай, рассказывающий небылицы.

— Вот что, — сказал я. — Берите мою машину и сейчас же привезите рукопись.

Никакой срочности в этом не было. Но я решил получить ответ на свой недоуменный вопрос.

Через полчаса рукопись Гулиа лежала на моем столе. Да, действительно, все исправления и дополнения в ней были сделаны. Как говорят, невероятно, но факт.

Должен сказать, что такая непостижимая оперативность Гулиа все же содействовала ускорению публикации его произведения.