Ежегодный пир Погребального братства

Эстер плакала. Она старалась всхлипывать негромко. В конце ноября 1951 года, семь лет спустя, когда Эстер все же решилась поехать в то место, она сначала обошла все церкви Меля — Св. Илария с красивым всадником, Св. Петра с двумя апсидиолами, неприметную церковь Св. Савиньена — и помолилась в каждой из трех, она молила Христа, молила Богородицу, молила святых, чтобы те послали ей утоление печали; она сама не была христианкой, но святые, образы, истории чудес ненадолго приглушали боль. Эстер поехала по южной дороге, в сторону Тиллу, туда, где прятались трое ее детей, туда, где они провели три военных года. Названия деревень звучали странно и пугающе: Пезе-ле-Тор, Сом, Гурне-Луазе; природа словно внезапно впала в зиму; пригорки с голыми стволами деревьев чередовались с опустевшими полями. Дорога резко вспарывала холмы. Та ферма на берегу реки с названием Сомптьез — роскошная! — раньше была мельницей; сарай, загон, утки; ее встретил мужчина, бородач со светлыми глазами; его жена сидела во дворе, держа на коленях утку, и насильно кормила ее через воронку с бесконечной кишкой, уходящей в клюв птицы; она массировала утке шею, пропихивая еду внутрь, Эстер отвела глаза.

Мужчина сказал, мы ничего не тронули. Он показал ей чердак с тремя маленькими кроватями, она осела на пол, перехватило дыхание. Он поднял ее бережно и почтительно, как хрупкую вазу, ей показалось, что его светлые глаза подернулись влагой и по черной бороде скатилась слеза. Эстер не могла вздохнуть, непомерная боль мешала набрать воздух в легкие, ей хотелось, чтобы смерть поразила ее на месте, чтобы Предвечный перестал щадить ее и уничтожил разом, как дом, разбитый снарядом, как троих детей, расстрелянных в упор.

Мужчина отвел ее назад во двор, где женщина поймала следующую утку и сейчас вставляла ей кормушку в горло.

— Мы это только зимой, — неуклюже пояснил мужчина. — Летом-то жарко, утки дохнут, если их пичкать летом.

У Эстер было пусто в голове, она смотрела на свои лаковые туфли с пятнами белой дворовой грязи, ей казалось, что это белая кровь, она нелепо задрыгала ногой, стряхивая налипшее.

— Это известковая жижа. Не страшно, сама отвалится.

Мужчина хотел сказать что-то приятное. Но тоже смотрел в землю.

— Ты предложи мадам цикорий, — сказала женщина с уткой.

— Налить вам цикория? Согреетесь… Может, с молоком?

Эстер осмотрелась вокруг: река здесь делилась на два рукава и окружала ферму. Над волнами склоняла косы плакучая ива. Ей представились дети, играющие у ручья, и снова напала дрожь.

— Или вербену заварить? А то ведь не жарко. От нее не ждали ответа.

Она ощущала: вот они здесь, рядом, обхватили ее руками, уткнулись в живот. Семь лет, а она все так же чувствует их присутствие. Не может оставить их в прошлом. Отослать прочь. Она смотрела на женщину с утками и не понимала, зачем ей вздумалось ехать сюда, в Тиллу, в глубокую провинцию. В 1941 году демаркационная линия проходила в нескольких километрах отсюда, в Шаранте. В 1944 году нацистские войска отступали к северу, грабя и убивая все на своем пути. Семь лет тому назад. Эстер не понимала, почему хозяева оставили нетронутой комнату на чердаке. Они прислали ей чемодан. В нем лежала ее фотография, и этот снимок разбил ей сердце. Слова, которые дети написали на обратной стороне. Матери не было рядом, а она им была так нужна. Теперь у нее нет ничего, кроме этого фото. Эстер снова заплакала. Женщина отпустила утку, и та пошла прочь, шатаясь, как пьяная, — женщина схватила другую.

Мужчина смотрел на Эстер и не знал, что сказать.

— Вы… Вы хотите увидеть то место?

Надо было увидеть то место. Ради этого она приехала. Увидеть то место, увидеть смерть. Мужчина с опаской смотрел на автомобиль.

— Вы правда водите сами?

Эстер завела мотор маленького «Пежо-203».

Фермер замешкался, но сел рядом. Долина кончилась, они ехали в сторону села; Эстер заметила кубик часовни, стоявшей отдельно, как античный храм. Вдоль реки тянулись дома. Фермер сказал, чтобы Эстер ехала по дороге на Бриу, — неужели она не знает, в какой стороне Бриу. Тогда он показал пальцем: туда ехать, вон туда. Они свернули в узкий гравийный проезд между изгородей, похожий на тот, по которому она подъехала к ферме. Эстер пыталась запоминать детали — интересно, изменился ли пейзаж за семь лет? Поля вокруг были вспаханы; на почве — какой-то оранжевой, как ей показалось, — виднелись борозды, иногда кочки; она спросила у пассажира, это сейчас что же — сев? — и фермер посмотрел на нее так, словно она американка или с того света. Нет, красные земли надо вспахивать загодя. С зимы. Если много дождей или мороз прихватил, то только на тракторе. А сев не раньше февраля.

Красные земли. У Эстер внезапно подкатило к горлу, и слезы снова заструились по щекам. Невозможно вести машину и плакать. Дорога узкая. Эстер вдруг пугается, машина резко виляет, едва уворачивается от большого каштана, который, словно великан, хочет ее ухватить; крестьянин кричит, Эстер ничего не помнит, она на миг отключилась, но выравнивает руль, сдает назад; и «пежо» как ни в чем не бывало едет дальше.