Ежегодный пир Погребального братства

В порту Ла-Рошеля пахнет смолой, дровами и воспоминаниями. Начиная с острова Иль-де-Ре слегка моросило, зато теперь, когда фрегат прошел канал и грузчики крутят тали, заполняя трюмы провизией, строевой древесиной и порохом, проклюнувшееся солнце подсвечивает брусчатку причалов и каменные блоки двух непарных башен (одна — широкая и приземистая, другая — высокая, чопорная), что стоят часовыми у входа в акваторию. Скоро конец утренней вахте, и едва пробьют склянки, возвещая свободу, моряк в бушлате и треуголке сядет в первую же шлюпку и отправится на берег вместе с двенадцатью другими матросами; ему кажется, что пирс кренится и проседает, как простые деревянные сходни. Он полгода не заходил в порт и пять лет не бывал в Ла-Рошеле. Он отсюда родом. Но до последнего его домом была «Марсельеза», легкий фрегат, пушка, которую он заряжал, фалы и шкоты, которые он с натугой тянул, товарищи в связке, соседи по подвесной койке. Морские сражения. Кровь, льющаяся на палубу. Опилки. Запах гари, въевшийся в ноздри так же прочно, как запах ларошельского порта. Кто-то хлопает его по плечу. Эй, ларошелец, ты же наверняка знаешь трактир или таверну, где можно промочить глотку! Так Эмери ведь тоже ларошелец. Да он же совсем юнец, олух! И моряк соглашается их проводить. А что такого, в конце концов? Промочить горло — законное дело. Явиться с компанией — легче пройдет встреча. Знаю один хороший трактир, да. Хозяйка красивая, дают белое вино. Не очень далеко, с той стороны от порта. Матросы залихватски свистят и кидают шляпы в воздух. Значит, отведет их ларошелец. Они-то все бретонцы, кроме Пимбо и Гантье, те из Нормандии. Он живо помнит свое отплытие — пятью годами ранее, тот же причал, прощание, подъем на борт. Обещал слать письма, а он и писать-то не умеет. Маленький корвет «Св. Иоанн», первое его судно, через полгода потопленное английской флотилией у Гибралтара. Пламя, крики, ледяное море, темнеющее от дыма и шторма. Заметили, подняли на борт «Марсельезы», взяли в команду на место погибшего моряка. Твиндек, грозное соседство пушек. А война все идет. Почти не осталось флота, почти уже нет кораблей, но все равно изволь сражаться с чертовыми англичанами. Ну, хотя бы для него теперь все кончено. Он не вернется на борт. В жилете у него — сложенный паспорт с оттиском имперского орла. Король, республика, империя — ему все едино. Что, ларошелец, рад вернуться домой? Непривычно как-то. Он улыбается. Смотрит вокруг, никаких перемен; он узнает дома, казармы таможенной службы, отгораживающие порт; часовую башню, смотрящую в город; между шпилей несутся облака, стремительные, как чайки; вот трое рыбаков, поблескивающие ящики с рыбой, на краю набережной на просушку развешаны рыбацкие сети, женщины в чепцах или шляпках, с корзинками в руках, оглядывают содержимое ящиков и идут дальше; замызганные дети давят пятками зеленых крабов и потом прилаживают их приманкой к самодельным удочкам, готовятся ловить крупных барабулек, которые вьются у дна гавани; звенят полуденные колокола на церкви Св. Людовика и эхом отражаются от стен, словно звон идет откуда-то с моря, от островов Ре и Олерон. Здесь точно его дом; он — этот мальчишка, шлепающий по грязи во время отлива, пока мать с криком не схватит его за шкирку и не бросит в лохань с ледяной водой отмывать; он — этот молодой рыбак, огорченный скудным уловом, и солдатик, фасонящий перед девушкой, которая видит его насквозь. Ему становится весело; он тихонько толкает спутников: ох и славное будет вино в трактире Дюпертюи, помяните мое слово! И все смеются, потому что рады за него, потому что тоже хотят повидать Брест, Роскофф или Фекан, жен и детей, которые ждут их дома. А скажи, ларошелец, нет ли у тебя здесь жены и ребяток? Где ж они тебя дожидаются?

Ох и славное будет вино в трактире Дюпертюи, помяни мое слово!

Колокольный звон, встреча с родным городом — боязнь возвращения тает, и что-то другое сильно сжимает грудь. Погоди, покажет он им и жену, и детей, — дай срок. Под стакан вина! Белого! А потом отпустит товарищей пьянствовать дальше по темным тавернам города. Жена. Дети. Вымахали уже большие, небось.

Остается перейти канал в конце порта.

И заставу. Поворот к Св. Николаю.

Вывеска та же. На окнах шторки — он их не помнит. Дверь будто стала тяжелее, массивней; стайка моряков со смехом вваливается в пустой трактир и рассаживается за одним из длинных дубовых столов. Из памяти всплывает запах. Рагу, рыбный суп, кислое вино. На стене — портрет старика с трубкой.

Хозяйка — красивая женщина и, кажется, рада приходу всех этих моряков. Она улыбается им. К нему особо не приглядывается. Он хочет поймать ее взгляд. Она наливает ему белого в деревянную кружку, он залпом опрокидывает вино, — она смотрит. Он снимает треуголку, поднимает к ней лицо. Она как будто вздрогнула. Отводит глаза. А все пьют, глотают поднесенное трактирщицей белое вино и чуть грустят оттого, что они не в Пемполе, Роскоффе или Морле, что не им выпало такое счастье — вернуться домой.

— Вот, значит, ты и дома, ларошелец, — разрази господь!