Ежегодный пир Погребального братства

— Однажды ствол могучий дрогнул, издавая залп, и заряд влетел к небесам! Председателя городского вече затопило насмерть прямо среди речи — а нечего невпопад рот открывать, собрат. Гаргантюа в ту пору сидел на главном соборе города Пуатье и, увидев это, опечалился. «Клянусь святой Радегундой! Берегитесь, друзья, не моя в том вина, за неимением пещеры, что мне под стать, весь политический спектр может пострадать: достанется всякой власти, хоть исполнительной, хоть законодательной». О ту пору случился в округе великий раздор, из-за цены на бензин случился сыр-бор, чернь вопила и наседала, а полиция пулями отвечала, поливала народ не скупясь, так что много демонстрантов лишилось глаз, зато и менты не остались внакладе, получили тумаков и лежали с открытым ртом. Очень народу хотелось добраться до президентской туши да надрать президенту уши, чтобы прочистить ему слуховой проход, чтобы он нацию услышать мог. Гаргантюа на все смотрел философски и с крыши взирал на ход потасовки, подставив под подбородок кулак; но притомился и задремал наш чудак; а кран у него подтекал частенько, и вот уже с крыши что-то затенькало, а там, глядишь, полило струей, а полиция внизу кричит: ой-ой-ой — щитами головы прикрывает, а дождь золотой все вокруг орошает. Слышен приказ: сомкнуть ряды! Не хватало нам этой еще беды!!

Гаргантюа же спал и видел во сне дивный остров, лежащий на синеве, пальмы, песок, горизонт раскрыт, и он возле пальмы… стоит и ссыт. Так что ливень не прекращался и уровень затопления поднимался — полицейские совсем приуныли, вспомнили об одной недавней были: когда случился пожар Нотр-Дама, Гаргантюа гасил его струей из того же крана — и сотню ментов смыл нечаянно в реку, когда они сидели в фургонах и играли в секу.

И дремал великан на солнце, привалившись к тонкой черепице, а когда пригреешься, всегда что-то хорошее снится. Вот и грезилась ему великанша по имени Бадебек. Такой затейницы не встретишь вовек! Тормошила его, теребила его, гладила-ласкала, тискала-щипала, покалывала ноготком, щекотала ресничками потом (о как это божественно, как приятно, когда ресничкой щекочут, где надо!), и все у него немело, гудело, и Гаргантюа сопел, тек слюнями и прочими жидкостями и в истоме повернулся на другой бок, а с крыши на полицейских полетел черепицы поток. «О, Гаргантюа», — стонала Бадебек; «О, Бадебек», — стонал Гаргантюа и силой великой мужской налился и средоточием этой силы солнечный свет совсем перекрыл им.

На поле битвы сгустилась тьма.

— Жандармы, затмение! Наши войска внезапно накрыла чернейшая мгла!

— Шеф, никак нет! Это не солнечное затмение, позвольте небольшое уточнение! — Это великан перекрыл доступ свету своим членом размером с континентальную ракету!

(При этом рискованном сравнении тронутые могильщики заулыбались. Оратор завоевал их сердца, и все вдруг расшалились, как дети. Подняли страшный галдеж. Стали хватать паштеты, драться из-за огурцов, атаковать окорока с ножами наперевес, брать приступом дымящуюся паром пастрому из подмаринованной говядины: огромные куски мяса стояли наизготове, и встретили их не дрогнув, словно казаки с шашками наголо в окружении малосольных овощей. Видя, что публика подкрепляется, Вертело и сам сделал паузу, проглотил фаршированное яйцо, облизал майонезные пальцы, сполоснул усы, обмакнув их в бокал шинонского вина, благоухающего, как розовый куст весенним вечером. Потом для плезиру ухватил профитролечку со свежим козьим сыром — чисто усы промокнуть, как говаривал он. Могильщики же снова обратились в слух, готовые к эпопее.)

— «О Бадебек, моя дорогая, моя бесценная, мой пупсик, мой гульфик, мой башмак, мой тюфяк, ужель не видать мне тебя никогда» — так мурлыкал Гаргантюа, просыпаясь от дивного сна.

Ибо сокровенная пещера у Бадебек была словно грот Апокалипсиса: глубокая, священная, светом озаренная. Ибо здесь явилось Гаргантюа откровение! Посредине ее текла река и благоухала сладким ладаном и немного грибами. Сам святой Иоанн сомлел бы от блаженства! Семь отроков эфесских просидели там триста лет. У людей в той пещере была собака, которая от радости мела перед входом хвостом. Стены пещеры Бадебек были гладки и влажны; слизистый свод упруг; и, приложив к нему ухо, можно было услышать бульканье и лопанье пузырей: то было эхо навигации в прямой кишке.

В тайном углублении таилась пифия и слала оттуда свои предсказания; заслышав их, ретивые балуны пугались и поворачивали назад, будто конь перед барьером. И шел еще слух, что в самой глубине, у истока ручья, живет народ слепых и растут анемоны, белые, как спаржа, и пухлые, как кошельки.

Гаргантюа представлял себе это место истинным раем, идеальной пещерой, такой, что век бы не выходил, дневал бы и ночевал, постель бы разостлал, палатку бы поставил, тарантеллу станцевал и родню к себе позвал.

Увы, эта огромная пещера, раковина любви, это ложе наслаждений существовало лишь в его снах.

И, сидя на крыше, совсем приуныл Гаргантюа.