Ежевичное вино

Он мгновение стоял на обочине, растерянный и заблудившийся. Уже почти стемнело; небо приобрело тот светящийся оттенок темно-синего, что предшествует ночному мраку, и горизонт за домом испещряли полосы бледно-лимонного, зеленого и розового. От его красоты — от красоты его собственности, вновь напомнил Джей себе, потрясенно, не веря, — у него захватило дух. Несмотря на затруднительное положение, волнение не покидало его, словно и это было неким образом предопределено.

Никто — никто, повторил он себе, — не знает, где он.

Бутылки вина задребезжали друг о друга, когда он подхватил сумку с обочины. Аромат лета, глинистой пыли или мари белой на миг поднялся от влажной земли. Что-то слетело с ветки цветущего боярышника, привлекло его взгляд, и Джей машинально подобрал его, поднес к глазам.

Лоскут красной фланели.

Бутылки в сумке забурлили, зазвенели. Их голоса шептали, потрескивали, вздыхали, хихикали потаенные согласные и загадочные гласные. Внезапный ветерок потянул Джея за одежду, неясно зашелестело, теплый воздух запульсировал, точно сердце. «Дом — там, где твое сердце». Одна из любимых поговорок Джо. «Там, где твое искусство».

Джей оглянулся на дорогу. Вообще-то не так уж поздно. По крайней мере, не поздно найти ночлег и ужин. До деревни — несколько огоньков, мерцающих за рекой, далекая музыка за полями, — должно быть, полчаса ходьбы, не больше. Можно оставить чемодан здесь, надежно спрятать в придорожных кустах, и взять только сумку. Почему-то — бутылки в сумке тряслись и хихикали — он не хотел ее бросать. Но дом притягивал его. Нелепица, сказал он себе. Он уже видел, что дом для жилья непригоден, во всяком случае пока. Выглядит непригодным, поправился он, вспоминая переулок Пог-Хилл, заброшенные сады, заколоченные окна и тайное ликование жизни за ними. А вдруг прямо за дверью…

Забавно, как упорно его разум возвращается к этой мысли. Нелогичной, но тем не менее вкрадчиво убедительной. Заброшенный огород, обрывок красной фланели, подозрение, уверенность, что на самом деле в доме кто-то есть.

В сумке с новой силой грянул карнавал. Свист, смех, далекие фанфары. Словно возвращение домой. Даже я чувствовал — я, дитя виноградников Бургундии, далеко отсюда, где воздух чище, а земля жирнее, добрee, — домашние очаги и открытые двери, запах пекущегося хлеба, чистых простыней и теплых, дружелюбных немытых тел. Джей тоже слышал, но думал, что дело в доме, и, почти не раздумывая, шагнул к темному строению. «Ничего страшного, если взгляну еще разок, — сказал он себе. — Проверю, и все».

18

Пог-Хилл, лето 1977 года

Настал сентябрь. Джей вернулся в школу, придавленный обреченностью, сознавая, что на Пог-Хилле все не как прежде. Но если и так, по коротким, редким письмам Джо этого не было заметно. На Рождество пришла открытка, две строчки, старательно написанные почерком почти неграмотного; на Пасху — еще одна. Триместры ползли к концу, как всегда. Настал и минул пятнадцатый день рождения Джея — крикетная бита от отца и Кандиды, билеты в театр от матери. Потом пришла пора экзаменов, вечеринок, выболтанных секретов и нарушенных обещаний; пара жарких стычек, школьная пьеса «Сон в летнюю ночь», где все роли исполняли мальчишки, как во времена Шекспира. Джей играл Пака, к вящему неудовольствию хлебного барона, но все время думал о Джо и Пог-Хилле и к концу летнего триместра стал нервным, раздражительным и нетерпеливым. В этот год мать решила на несколько недель отправиться с ним в Керби-Монктон, якобы чтобы подольше побыть с сыном, но на самом деле чтобы спастись от журналистов, слетевшихся на очередной ее амурный разрыв. Джей не слишком-то стремился стать объектом ее нежданно проснувшегося материнского инстинкта, о чем довольно прямо и сказал, вызвав вспышку театрального гнева. Он впал в немилость еще до начала каникул.

Они приехали в конце июня, на такси, в дождь. Мать изображала Mater dolorosa[48], а Джей пытался слушать радио, пока она лавировала меж длинными, эмоциональными паузами и девичьими восторгами при виде позабытых достопримечательностей.

— Джей, дорогой, ты только посмотри! Вон та церквушка — ну разве не премиленькая?

Он считал, что во всем виноваты бесконечные роли в ситкомах, но, может, она всегда так разговаривала? Джей сделал радио чуть громче. «Иглз» пели «Отель „Калифорния“». Мать бросила на него страдальческий взгляд и поджала губы. Джей ее проигнорировал.