Ежевичное вино

— Может, мы с тобой кузены, — сказал он в первый день, когда зачарованный Джей настороженно смотрел на него с гребня стены. Овощерезка жужжала и лязгала, выбрасывая куски кисло-сладких фруктов или овощей в ведро у его ног. — Кокс и Макинтош. Мы оба яблоки, так?[16] Я так думаю, мы, значится, почти что родичи.

Его акцент был непривычным, сбивал с толку, и Джей недоуменно таращился на старика. Джо, усмехаясь, покачал головой.

— Ты не знал, что тебя назвали в честь яблока? Вкусного, красного американского яблока. Очень сочного. У меня растет молодая яблонька, вон там. — Он дернул головой в сторону задворок. — Но пока ей малехо не по себе. Небось, нужно время, чтоб прижиться.

Джей продолжал наблюдать за ним со всей настороженностью и цинизмом двенадцати лет, готовый заметить даже легкую фальшь.

— Можно подумать, у них есть чувства.

Джо поглядел на него.

— Разумеется, есть. Как и у всего, чего растет.

Мальчик завороженно следил за крутящимися лезвиями овощерезки. Воронка брыкалась и ревела в руках Джо, плюясь ошметками белой, розовой, голубой и желтой плоти.

— Что ты делаешь?

— А по-твоему, чего? — Старик указал подбородком на картонную коробку под стеной, которая их разделяла. — Передай-ка мне вон те пьяблоки.

— Пьяблоки?

Небрежный нетерпеливый жест в сторону коробки:

— Да-да, вон те.

Джей глянул вниз. Прыгать было невысоко, от силы футов пять, но сад огорожен, только чахлые кусты да рельсы в глубине, а городское воспитание научило мальчика не доверять незнакомцам. Джо усмехнулся.

— Не укушу, не бойся, — мягко сказал он.

Разозлившись, Джей спрыгнул в сад.

Пьяблоки были длинными, красными и странно заостренными с одного конца. Одно или два лопнули, когда Джо их выкапывал, обнаженная мякоть на солнце казалась тропически розовой. Мальчик слегка шатался под тяжестью коробки.

— Смотри под ноги, — велел Джо. — Не урони. А то помнутся.

— Но это всего лишь картошка.

— Ага, — кивнул Джо, не отрывая глаз от своей овощерезки.

— А мне показалось, ты назвал их яблоками или как-то похоже.

— Пьяблоки. Корешки. Кругляшки. Пом-де-теры[17].

— На вид ничего такого особенного, — заметил Джей.

Джо покачал головой и принялся скармливать корнеплоды овощерезке. Они пахли сладковато, как папайя.

— Я привез их домой из Южной Америки после войны, — сказал он. — Вырастил из семян прям тут, в саду. Пять лет угробил на то, чтоб земля им понравилась. Для жарки расти «Кинг Эдвард». Для салатов — «Шарлотту» или «Джерси». Хошь чипсов — выбирай «Марис пайпер». Но эта, — он подобрал картофелину, почерневшим пальцем любовно потер розоватую кожуру, — старше Нью-Йорка, такая древняя, что у нее даже нету английского имени. Семена дороже золотой пыли. Это не просто картофелины, сынок. Это кусочки утраченного времени, когда люди еще верили в волшебство и половины мира не было на картах. Из такого чипсы не варганят. Он снова покачал головой, в глазах под толстыми седыми бровями плескался смех. — Это мои «Особые».

Джей внимательно смотрел на него, не понимая, свихнулся старик или просто шутит.

— И что же ты из них делаешь? — наконец спросил он.

Джо кинул последнее пьяблоко в овощерезку и осклабился:

— Вино, сынок. Вино.

Дело было летом 1975-го. Джею почти исполнилось тринадцать. Сощуренные глаза, тонкие губы, лицо тугим кулаком сжалось вокруг такой тайны, что и разглядывать не станешь. Еще недавно он ходил в школу Мурлендс в Лидсе, но сейчас каникулы, и восемь непривычно пустых недель до начала занятий тянутся медленно-медленно. Он уже ненавидел это место с его унылым дымчатым горизонтом; иссиня-черными холмами, что кишат желтыми погрузчиками; трущобами и лачугами; людьми с острыми лицами и блеклыми северными голосами. Все будет хорошо, пообещала мать. Ему понравится Керби-Монктон. Перемена обстановки пойдет ему на пользу. Все уладится. Но Джею было виднее. Пропасть родительского развода разверзлась под ним, и он ненавидел их, ненавидел место, куда они его отослали, ненавидел блестящий новенький пятискоростной велик «Роли», доставленный утром в подарок на день рождения, — взятка, не менее презренная, чем сопровождавшая ее записка «С любовью от мамы и папы», такая фальшиво-нормальная, будто мир не распадался потихоньку вокруг. Ярость его была холодна, безжизненна, она отделяла его от мира, так что звуки становились приглушенными, а люди — ходячими деревьями. Ярость была внутри, она кипела, отчаянно ждала, когда что-нибудь случится.