Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

Русские люди не столько рассуждают, сколько "живут", и жизнь для них, как полагает Гофман, — "трудное искусство", к которому они относятся со всей серьезностью. Особенно отчетливо широта русской натуры проявляется в русских женщинах. Она присоединяется к мнению Достоевского о том, что "будущее человеческого рода лежит в руке русской женщины". Русский человек для Гофман — надежда Европы и ее будущее. Гофман приводит слова Ницше о том, что Россия — "самая могучая и самая удивительная сила <…>, с которой придется считаться мыслителю будущего". Вслед за Достоевским она говорит и об "очищении Европы через русский народ".

Все творчество Достоевского Гофман делит на два периода. Первый — ранний (до ссылки) — она оценивает как "период нащупывания и подражаний". Лишь в Сибири, соприкоснувшись вплотную с русским народом, писатель, по мнению Гофман, духовно созрел для решения великих задач. Из ссылки, полагает Гофман, Достоевский вернулся с "богатейшим запасом веры и любви". Впрочем, написанный уже по возвращении писателя в Петербург роман "Униженные и оскорбленные" исследовательница расценивает как "одно из слабейших произведений Достоевского". Только мельком задерживается она и на "Записках из Мертвого дома", которые интересуют ее лишь как свидетельство переворота, произошедшего в Достоевском, — переворота, "который коренится в непосредственном контакте с народом, в братском единении с ним, уподоблении себя ему, даже если речь идет о самой низшей его ступени". Первым "значительнейшим" произведением Достоевского, согласно Гофман, является "Преступление и наказание" — "специфически русская книга".

Первоначально "русская душа" проявляется в Раскольникове как "люциферово начало". Раскольников, по характеристике Гофман, — это "юноша с люциферовой душой". Сущность "люциферова начала" — в "самообожествлении". "Люциферово самомнение" — это "зерно" Раскольникова, средоточие его "бессознательной натуры". "Преступление и наказание", утверждает Гофман, — продолжает и развивает высказанную Достоевским еще в "Записках из Мертвого дома" идею о том, что "в каждом человеке наших дней в зародыше заключен палач". Тем самым Гофман отвергает "головное" происхождение теории Раскольникова. "Люциферово самомнение" подавляется Раскольниковым "благодаря набожной любви Сони, которая открывает грешнику христианскую веру".

Между "крестом и топором" — между религиозностью и демонизмом — в этих рамках и заключена, по Гофман, "широкая русская натура". Не по логике, не "по-разумному" якобы действует русский человек, а лишь иррационально, следуя глубинным и, на первый взгляд, разноречивым голосам своей души.

"Книга, идея, логика, закон — все это еще не делает человека: кровь, страсти, ни с чем несоизмеримое, не подчиняющееся никаким правилам богатство жизни с ее удивительнейшими, гармоническими, но чаще негармоническими сочетаниями и возможностями — таков для Достоевского человек".

"Русская душа", — неустанно повторяет Гофман, — реализуется только в формах, которые западный человек непременно сочтет противоречивыми.

Она, в частности, замечает:

""Русская душа" распыляет свою жажду бога в земных страстях и нигилистических рассуждениях".

Причем то, что характерно для Раскольникова, характерно и для большинства героев Достоевского: