Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

"собственности", "государства никуда не годного с его министрами и царями и их

вечной безрассудной бесполезной политикой", "законов, войны, войска", "городов

и столиц, в которых люди тяготятся и не перестают страдать и проводят жизнь в

одних мученьях и умирают в отвратительных болезнях" (Дело петрашевцев, III, 89-90),

Эти взгляды Ахшарумова характерны вообще для членов кружка

Кашкина; Ханыкова, И. М. Дебу и других студентов университета, которые под

147

влиянием лекций профессора Порошина стали заниматься экономическими и

общественными вопросами, изучали сочинения Луи Блана, Фурье, Прудона,

книгу Л, Штейна о социализме во Франции. По свидетельству следственной

комиссии, в кружке Кашкина было "гораздо более стройности и единомыслия, чем в кружке Петрашевского". Некоторые из его членов е беззаветным

энтузиазмом "предались социальным утопиям в смысле науки; некоторые желали

применить их к быту России, другие же помышляли уже и о возможно скорейшем

приведении их в действие" и читали на собраниях речи, далеко опередившие все

речи и все разговоры на собраниях у Петрашевского ("Петрашевцы". Сб.

материалов под ред. П. Г. Щеголева. т. Ill, М.-Л.. 1928, стр. 9, 282).

23 апреля 1849 года Ахшарумов был арестован, осужден и вместе с

другими петрашевцами приговорен к смертной казни, замененной арестантскими

ротами и ссылкой. По возвращении из ссылки окончил Медико-хирургическую

академию, стал доктором медицины, занимался научно-врачебной деятельностью

на Украине.

ИЗ КНИГИ "ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ (1849-1851 гг.)"

Декабрь месяц был совершенно бесцветен и не был прерываем никакими

новыми освежающими или отягчающими впечатлениями. Все выгоды, какие

можно было извлечь из новой местности моего помещения, были уже исчерпаны

мною, более нельзя было выдумать, и оставалось ожидать пришествия чего-либо

снаружи, извне в мою тюремную гробницу, где я пропадал с тоски и терял, казалось мне, мои последние жизненные силы. И теперь, когда я вспоминаю это

ужасное мое положение, и теперь, по прошествии стольких лет, кажется мне, что

без тяжелого повреждения или увечья на всю жизнь в моем "мозговом органе я не

мог бы долее выносить одиночного заключения, а между тем известно же, что

многие и прежде и после меня выносили еще и дольшие таковые же.

Переносчивость у людей, конечно, различна; вообще здоровый человек живуч, и

жизнь нас убеждает нередко, что мы на самом деле можем перенести гораздо

более, чем полагаем. Сидение мое перешло уже на восьмой месяц, томление и

упадок духа были чрезвычайные, занятия не шли вовсе, я не мог более оживлять

себя ничем; перестал говорить сам с собою, как-то машинально двигался по

комнате или лежал на кровати в апатии. По временам являлись приступы тоски

невыносимые, и чаще и дольше прежнего сидел я на полу. Сон был тревожный, сновидения все в том же печальном кругу и с кошмарами. Так дожито было до 22

декабря 1849 года. В этот день, как во все прочие дни, проведя ночь беспокойно, до света, часов в шесть, я поднялся с постели и, по установившемуся уже давно

разумному обычаю, инстинктивно направился к окну, стал на подоконник,

отворил фортку, дышал свежим воздухом, а вместе с тем и воспринимал

впечатления погоды нового дня. И в этот день я был в таком же упадке духа, как и

во все прочие дни.

Было еще темно, на колокольне Петропавловского собора прозвучали

переливы колоколов и за ними бой часов, возвестивший половину седьмого.

148

Вскоре разглядел я, что земля покрыта была новым выпавшим снегом.

Послышались какие-то голоса, и сторожа, казалось, чем-то были озабочены.

Заметив что-то новое, я дольше остался на окне и все более замечал какое-то

происходящее необыкновенное движение туда и сюда и разговоры спешивших

крепостных служителей. Между тем рассветало все более, и хождение, и

озабоченность крепостного начальства обозначались все явственнее. Это

продолжалось с час времени. При виде такого небывалого еще никогда явления в

крепости, несмотря на упадок духа, я вдруг оживился, и любопытство и внимание

ко всему происходившему возрастали с каждой минутой. Вдруг вижу, из-за

собора выезжают кареты - одна, две, три... и все едут, и едут, без конца, и

устанавливаются вблизи белого дома и за собором. Потом глазам моим предстало

еще новое зрелище: выезжал многочисленный отряд конницы, эскадроны

жандармов следовали один за другим и устанавливались около карет... Что бы это

все значило? Уж не похороны ли снова какие? Но для чего же пустые кареты?!

Уж не настало ли окончание нашего дела?.. Сердце забилось... да, конечно, эти

кареты приехали за нами!.. Неужели конец?! Вот и дождался я последнего дня!.. С

22 апреля по 22 декабря, восемь месяцев сидел я взаперти. А теперь что будет?!

Вот служители в серых шинелях несут какие-то платья, перекинутые через

плеча, они идут скоро вслед за офицером, направляясь к нашему коридору.

Слышно, как они вошли в коридор; зазвенели связки ключей, и стали отворяться

кельи заключенных. И до меня дошла очередь; вошел один из знакомых офицеров

с служителем; мне принесено было мое платье, в котором я был взят, и, кроме