Ф. М. Том 2

«Как звали вторую девочку, не помню, а дочку садовника звали Твигги. То есть это она сама себя так называла. В те годы у нас — то есть не у нас, а у них в Англии — была такая актриса и модель, очень модная. Смешная худышка, все по ней с ума сходили. И девочки все хотели быть, как она. «Twiggy» значит «веточка», и эта девочка, дочка садовника, была под стать имени — тощенькая такая, но бойкая. А подружка, наоборот, толстая, но робкая, рта почти не открывала, только хихикала. Твигги вертела ею, как хотела.

Обычно мы играли в нормальные детские игры. А однажды у меня в комнате Твигги предложила сыграть в «Freeze Game». В России такая игра тоже есть, мои дети играют. «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три. Морская фигура, на месте замри». Кто водит, должен застыть на месте и ни за что не шевелиться, иначе штраф.

Твигги была озорная. Все время меня задирала, подначивала, дразнила чистоплюем и барчуком. Меня это задевало. Давай, говорит, сыграем на wild wish, у нас это называется «на американку», то есть на любое желание. Слабо, говорит?

Играть с ней на американку я опасался, но и трусом выглядеть не хотел. В общем, согласился. Сцепились мизинцами — был у нас такой ритуал — и дали честное слово от расплаты не увиливать.

Хм.

Сначала водила Твигги. Я сказал: «Freeze!». Она застыла. Толстушка начала громко считать до пятидесяти, а я, как положено в таких случаях, принялся корчить рожи, чтоб Твигги засмеялась и тем самым проиграла. Не подействовало. Попробовал ее щекотать — терпит. Дунул в нос — ей нипочем.

Делать больно по правилам игры нельзя. Моя фантазия иссякла, тут и время кончилось. Настала моя очередь водить.

Я приготовился к таким же невинным измывательствам, но Твигги сразу, прямо на счете «раз», сдернула с меня шорты вместе с трусами, и я впервые в жизни оказался перед девочками голым…»

— Ну, что вы замолчали? — заизвивался в своих путах омерзительный доктор филологии. — На самом интересном месте. Дальше!

«Дальше… Я залился краской, завопил от возмущения, поскорей натянул трусы. А девчонки хором: «Проиграл, проиграл! Выполняй желание!»

К честному слову я уже тогда относился серьезно. Умер бы, но не нарушил. Ладно, говорю, выполню, хоть это было и нечестно.

Думал, Твигги хочет выцыганить у меня какую-нибудь вещицу — очень ей моя никелированная авторучка нравилась и набор фломастеров. Но я ошибся…

Нет, это еще не то, что вы думаете. Твигги сняла сандалию, сунула ее мне под нос и потребовала, чтобы я лизнул языком пыльную подметку.

Делать нечего, лизнул.

Она говорит: хочешь реванш? Вожу я. Если шевельнусь — продула. Нет — продул ты. А кто продул, получит десять раз ремнем по голой попе (она произнесла грубое слово, которого я, мальчик из приличной семьи, не употреблял).

И я согласился. Я был ужасно зол за подметку и хотел поквитаться. Ну а кроме того, если быть честным…

Хм.

В общем, это естественно для одиннадцатилетнего мальчика. Я подумал, что, когда она будет водить, я сделаю с ней то же самое, что она со мной.

И все началось снова. Толстая подружка, подхихикивая, начала считать до пятидесяти. Я уверен, что они проделывали этот фокус и с другими мальчишками, но тогда я об этом не думал…

Я снял с Твигги штаны — она была в джинсах. Стянул детские, в цветочек трусы…»

Морозов причмокнул.

— Как говорится, с этого момента подробнее! Что вы там увидели?

«Да что там можно было увидеть? Какие-то едва пробивающиеся перышки. Ну, бедра торчали, жалостными такими косточками. Мне стало очень стыдно, а Твигги стояла неподвижно, и хоть бы что. Я отвернулся. Снова посмотрел. Опять отвернулся. Тут и счет закончился. Так мне и не удалось ее расшевелить. Я проиграл.

Пришлось расплачиваться, согласно уговору. Я облокотился об стул, Твигги взяла ремень, стала хлестать меня по голой заднице со всей силы, очень больно.

В самый разгар экзекуции открылась дверь, и заглянула моя аристократическая тетя. Решила угостить деточек чаем со сливками.

Это было ужасно…»

Он стоял весь красный и только утирал со лба пот, не в силах продолжать. А Филипп Борисович кис со смеху — он мог быть доволен: рассказчик и в самом деле был готов со стыда провалиться под землю.

Вот, собственно, и вся пропущенная история.

С. 202 — Глава из какого-то романа «Юлиссес», автор — Джеймс Джойс, между прочим, тоже черновик, продана на «Кристис» за полтора миллиона!

И это не рекорд. Партитура фрагмента бетховеновского «Опуса 127», написанная рукой композитора, в 2002 году была продана на аукционе «Сотбис» за 1,1 млн фунтов стерлингов.

А годом ранее аукцион «Кристис» выручил 2,4 млн долларов за рукопись Джона Керуака. Керуак — писатель хороший, но все-таки, согласитесь, не Достоевский.

С. 209 — Вы мне еще Окуджаву процитируйте.

Если кто запамятовал, программное четверостишье Б. Окуджавы на самом деле звучит так: