ф р финал

С давних времен утвердилось разделявшееся многими мнение, что женщин бадахарцы (насмешливо прозванные «угольками») пользуют исключительно на манер трубочистов, отчего эту ухватку прозвали «бадахарскими штучками». Тем, кто удивлялся, отчего же в таком случае детей там рождается не меньше, чем в прочих землях, отвечали: у бадахарцев, мол, есть в году немножко дней, когда они ради прибавления потомства к этому с превеликим отвращением прилагают труды (как поступают и скрытые трубочисты, изображающие женатых и детных). Вот только Тарика, когда он начал прирабатывать в порту, добросовестно просвещали насчет иных взрослых занятий грузали, все поголовно ретиво общавшиеся с веселыми девками, — а те, в свою очередь, липли к щедрым бадахарцам и много рассказывали об их нравах. Выходило,

что «бадахарские штучки» «угольки» пускают в ход не чаще, чем столичные жители, — что симпатии к бадахарцам у тех, кто знал истинное положение дел, ничуть не прибавляло. В столице были кварталы, где бадахарцам категорически не стоило появляться даже средь бела дня, не говоря уж о вечерней поре: и поколотят, и денежки выгребут, и разденут до исподнего. То же касалось иных таверн и увеселительных заведений. Не так давно в ратуше поднимался даже вопрос, не ввести ли для иных общедоступных мест запретительные знаки для бадахарцев, как это проделано с веселыми девками, но очень быстро отцы города замысел провалили, напомнив, что бадахарцы повсюду оставляют немало золота, а такие знаки принесут изрядный ущерб и торговцам с тавернеро, и городской казне. Но бадахарцы по-прежнему оставались героями язвительных байс и немалого числа растрепок вроде «Школярки на бадахарском постоялом дворе»...

Похоже, дворянка закончила. Так и есть: недолго поговорив с торговцем, подошла, не удостоив Тарика и взглядом (конечно, с чего бы вдруг?), и весело спросила спутника:

— Заждался, бедненький?

У Тарика осталось стойкое подозрение, что молодой дворянин испустил неслышный окружающему миру протяжный вздох облегчения. Но лицом владел мастерски — должно быть, в отличие от Тарика, свыкся с такими походами. Ответил браво:

— Готов стоять так до скончания времен, фея моего сердца, лишь бы ты затмила нарядами всех остальных!

Хорошо сказано, подумал Тарик, надо запомнить и ввернуть при случае. Засмеявшись, дворянка взяла спутника под руку, и они степенно удалились — но не к выходу, а в глубину торговых рядов, так что мытарства молодого дворянина вряд ли закончились.

А мытарства Тарика продолжались. Тами перебирала уже не раз просмотренные образцы, примеряла те, что уже прикладывала к себе, и конца-краю этому не предвиделось. Правда, Тарик ее великодушно понимал, как и ту дворянку: шелка в таких узорах появились на ярмарке впервые — ткани усыпаны красивыми звездочками,

как две капли воды похожими на снежинки под увеличительным стеклом, вид снежинок и сочетания цветов самые разнообразные. Что же, и они с друзьями именно так простаивали в оружейных лавках, когда там появлялись новые складешки — невиданные прежде линии клинков и украшения рукояток. Девчонкам (кроме Пантерок) не понять, как это привлекает...

Потом произошло нечто удивительное. Тами вдруг, обращаясь к торговцу, произнесла длинную фразу, насквозь непонятную, а тот, поборов явное удивление, ответил столь же непонятно, и у них завязался натуральный разговор, из которого Тарик не понимал ни словечка — явно на бадахарском, нужно признать, мелодичном, певучем, похожем на песню без музыки. Почему-то его неприятно задело, что Тами, оказывается, знает бадахарский, и, надо полагать, неплохо — отвечает быстро, без малейшей запинки, не подыскивает слова. И ведь не может не понимать липучие взгляды «уголька» — подобное глазенье Фишты она определила моментально, а ведь Фишта в сто раз лучше этого торгаша умеет не выдавать взглядом чувств и побуждений, когда имеет дело с девушками...

Тарик с превеликим удовольствием заехал бы по сытой роже, обрамленной дурацкой бородкой, но повода не было, да и связываться таким образом со взрослым — поступать против регламентов. Жаль, что он ничегошеньки не понимал — глядишь, и сыскался бы повод. Но что поделать, в Школариуме иноземных языков не учили. Среди столичных мальчишек считалось политесным знать назубок дюжины две слов на бадахарском (а у тех, кто прирабатывал в порту, и на паре-тройке других языков), но это были сплошь ругательства и непристойные словечки, а в разговоре Тами и торговца ни одного из них, вот жалость, из уст бадахарца не прозвучало, так что совершенно не к чему придраться, как не мог придраться иной Стражник, когда они громко, с безразличным видом изрекали в его адрес смачные бадахарские словечки, которые, будь они произнесены на людной улице на родном языке, обошлись бы в полдюжины розог (с портовыми Стражниками так себя вести никак не следовало — они и сами немало нахватались тех же иноземных словечек).