F20. Балансировать на грани

Говорит, что поссорился с ними. Ни Эм, ни Эмиль больше не приходят на работу или к нам в гости, мы вместе не ходим в кино, хотя это и позволяет сэкономить на билетах.

Олег меняется, в этом нет никаких сомнений, но я безумно боюсь любых перемен.

За последнее время я прочла множество литературы по шизофрении, общалась с мамой Олега, которая подробно рассказывала, как распознать признаки ухудшения. Мне следует обращать внимание на любое изменение в поведении, явное проявление страха, тревоги, плохой сон, беспричинный смех и прочее, прочее. Я искала что-то подобное в поведении Олега всю весну и начало лета, так как мне сказали, что это самое время для обострений. Но подобных симптомов в его поведении обнаружить не удавалось. Ничего подозрительного, помимо иногда грубого «Как же ты меня замучила своими расспросами», я не слышала.

Изо дня в день он становится всё нормальнее, что радует и пугает одновременно. Когда я практически силком затащила его в свою квартиру, а потом и в свою жизнь, я видела перед собой человека, сумевшего приспособиться. Пусть даже его адаптивность заключалась в невидимых друзьях, являющихся частью личного пространства, куда он всегда мог сбежать, если внешний мир на него давил. Выдуманный мирок принадлежал только ему, был своего рода отдушиной. И он рушился прямо на глазах, ненужный и забытый.

Я стараюсь заменить его воображаемую вселенную собой, но у меня слишком мало опыта. Иногда, когда Олег часами не разговаривает, я теряюсь. Понимаю, что если желание побыть в одиночестве относить к признакам шизофрении, то всех людей на планете пора распределить по больницам, поэтому стараюсь не обращать на это внимание. Но мне страшно, потому что я не знаю, о чём он думает. Нет, конечно, самого Олега я не боюсь, даже мысли нет, что он может причинять вред. Мне страшно, что он может причинить вред себе.

По субботам я всегда убираю в квартире. Так было заведено ещё в доме родителей, и я впитывала этот распорядок с детства. Олег лежит на диване с отсутствующим выражением лица. Кажется, он спит с открытыми глазами.

– У тебя всё хорошо? Олег, может, поможешь мне? – спрашиваю.

– Аля, давай вечером, я неважно себя чувствую, – отвечает вяло.

– У тебя что-то болит? – Я сажусь рядом.

Он отворачивается.

– Тут болит, – отвечает, прижимая руку к затылку. – Дай мне полчаса.

Глава 14.1. Олег

Мне следует выходить куда-нибудь с Алей чаще, но пока не получается.

Я лежу на диване с закрытыми… с открытыми глазами (это неважно) и жду, пока подействуют успокоительные, которые я сам себе прописал взамен транквилизаторов, рецепт на которые лёгкой рукой подмахнул «доктор». Сон стал отвратительным, прерывистым и пустым. Мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя, чтобы всё стало как прежде. Аля переживает за меня, и это плохо, но мне нужно хотя бы минут двадцать. Или сорок.

Первый на очереди клиент экзорциста, мать твою, приходи уже в себя!

Тебе нельзя поддаваться!

Очнись!

Открой глаз, бесы, оторви зад от дивана и иди, рассмеши её!

Обними её, помоги ей!

Меня от себя тошнит. Такое впечатление, что я наблюдаю за собой со стороны. Вижу, как я лежу на диване, как жалок и отвратителен. Тошнота подкатывает к горлу – ненавижу это ощущение.

Иду в ванную комнату, закрываюсь на замок и включаю воду, чтобы было не так слышно звуки.

Меня выворачивает несколько раз, обнимаю унитаз, руки дрожат.

Тошнит снова и снова. Желудок болит, спазмы не прекращаются.

Я смотрю на себя как будто бы сверху, анализирую, что со мной происходит.

Мне не подходят эти успокоительные – делаю вывод, и меня снова тошнит. Крутит живот. Вот чёрт. Голова кружится. Я забираюсь на унитаз, стараясь не упасть.

Бесы, нужно взять себя в руки.

Опираюсь лицом на ладони.

В палате психбольницы нас лежало пятеро.

Родители платили бешеные деньги психиатру, который меня вёл, за особое отношение. В наивные двадцать четыре года мне казалось, что особенное отношение заключается как минимум в отдельной палате, улыбках санитарок и сладких булочках на полдник. Один раз я попытался сообщить о том, что меня не устраивает, своему «врачу», на что тот пригрозил переводом в соседнюю палату, которая была в два раза больше моей, но в которой лежало тридцать человек.

Родителям нельзя было заходить в мои «покои», как называли палаты санитары, подсмеиваясь над нами, или мою «камеру», как говорили пациенты, из-за решёток на окнах. Папа с мамой не знали, где и в каких условиях я живу.

По крайней мере, у нас не воняло так сильно. Мимо соседней палаты невозможно было пройти, не зажимая пальцами нос. Мы нарекли её «комнатой смертников». Обычно из неё выбирались только ногами вперёд. При каждом таком случае наши говорили: «Ещё один задохнулся». Нам казалось, что это смешная шутка.