Фабиола или Церковь в катакомбах. Повесть из эпохи гонения христиан

У стола, стоявшего возле колонн фригийского мрамора, сидит знатная дама средних лет; ее нежные и благородные черты лица носят заметные следы былых страданий; не смотря на это, какое-то величие, смешанное с приятным воспоминанием, отражается на нем и как бы смягчает эти страдания. Казалось, что ее грустные мысли чередовались с веселыми и заставляли ее сердце биться чаще. Простота ее одежды резко отличалась от той обстановки, в которой мы застаем ее. На ее посеребрившихся волосах не видно никаких украшений, а черное простое платье, окаймленное только пурпурной тесьмой, показывало, что эта дама была вдова. На ней не было никаких драгоценностей, которыми так любили украшать себя римлянки. Единственным ее украшением была золотая цепочка, одетая на шею, на которой, по-видимому, привешено было дорогое воспоминание, спрятанное за бортик платья.

В данную минуту мы застаем ее за работой, предназначенной, по-видимому, для другого лица. В ее руках была длинная широкая парчовая лента, которую она вышивала золотыми нитками и, время от времени, протягивала руку к разным изящным шкатулочкам, стоявшим здесь же на столе, брала из них то жемчужину, то драгоценный камешек и старательно пришивала их к ленте. Быть может, эти драгоценности были достоянием прежних времен, но теперь они предназначались для более высокой цели.

Наблюдая за нею, мы замечаем, что какое-то беспокойство нарушает течение ее мыслей, которые мало-помалу сосредоточиваются на работе и еще глубже проникают в нее. Время от времени она поднимает свой взор на дверь, прислушивается к шагам и, как бы разочаровываясь в обманутой надежде, посматривает то на солнце, то на водяные часы – клепсидру – стоящие на полочке. На ее лице появляется заметное беспокойство, но вдруг раздался толчок в дверь, которая отворилась под сильным давлением руки; дама просияла и сделала движение вперед, с целью приветствовать этого давно ожидаемого человека.

Капитолийский холм

II Сын мученика

Молодой человек, в чертах которого проглядывали нежность и рыцарская бойкость, легко и весело шел вдоль атриума к внутреннему двору. Но он шел так быстро, что мы едва заметили черты его лица. Ему было не более четырнадцати лет, но он был настолько высок и мужественен, что казался намного старше. Обнаженная шея и развитые плечи доказывали, что он много упражнялся ради этого развития; в его лице отражались искренние горячие чувства и недюжинный ум. Голова была покрыта черными вьющимися волосами. Он был одет в обыкновенную одежду римского мальчика, то есть в короткую претексту, доходившую ниже колен и носил на ней золотую буллу – шарик, в виде яйца, пустой внутри. Сверток пергамента и бумаг, который нес за ним старый слуга[1], показывали, что он возвращался из школы.

Но пока мы описывали этого юношу, он успел уже обнять свою мать и получить поцелуй, а затем сел у ее ног. Некоторое время она молча смотрела на него, как бы желая прочесть на его лице, почему он сегодня так поздно вернулся домой, но, встретив его открытый и улыбающийся взор, тень сомнения мигом исчезла с ее лица и она с любовью спросила:

– Почему ты сегодня, мой сын, опоздал на целый час?.. Надеюсь, что ничего опасного не случилось с тобою.

– О нет, дорогая матушка, – возразил он, – уверяю тебя, что все обстоит благополучно… Все кончилось так хорошо, что я едва ли сумею рассказать тебе.

Любящий взгляд матери вызвал у юноши веселый смех.

– Сейчас, матушка, сейчас расскажу все, – сказал он. – Ведь ты знаешь, что я не успокоюсь и не засну, пока не расскажу тебе всего, что случилось со мною худого или хорошего в продолжении дня.

Мать улыбнулась, не ожидая, что с ее сыном могло произойти что-нибудь предосудительное.

– Недавно я читал, что скифы каждый вечер клали в урну черный или белый камень, смотря по тому, какой был день, счастливый или несчастливый. Если б я следовал их примеру, то и мне пришлось бы отмечать белым или черным камешком те дни, в которые я отдаю тебе отчет в моем поведении в течение целого дня… Однако, сегодня меня в первый раз мучит сомнение и я не знаю, хорошо ли будет, если я расскажу тебе все, что случилось со мною.

При этих словах сердце матери, по видимому, сильно затрепетало и лицо ее омрачилось печалью; быть может, на этот раз облачко грусти и заботы случайно набежало на него, но достаточно того, что сын, видя ее как бы недовольной, схватил ее за руку и начал горячо целовать.

– Успокойся, дорогая матушка, – сказал он, – твой сын ничего такого не сделал, что бы могло омрачить твое лицо и огорчить тебя. Только умоляю тебя сказать, желаешь ли ты знать, что сегодня случилось со мною, если ты хочешь, чтобы я объяснил тебе причину моего позднего возвращения домой!

– Нет, мой милый Панкратий, расскажи все, что случилось с тобою, – воскликнула мать. – Ведь ты знаешь, что все, касающееся тебя, сильно интересует меня.