Фабрика мухобоек

Ей хотелось забыть услышанные ночью слова, но это оказалось нелегко. Тем более что, когда они с Мареком вошли в зал, Вильский, воспользовавшись отсутствием судьи, позволил им на минутку подсесть к Хаиму. Борнштайн явно был недоволен, хотя, казалось бы, должно было быть наоборот. Хаим тоже не выглядел осчастливленным – это, впрочем, она могла понять: муж был не из тех, кто готов мириться с унижением. Он всего-навсего похлопал ее по руке, вероятно, для поднятия духа. Марек не удостоился даже взгляда – Регина уговаривала себя, что Хаим просто жалеет мальчика.

Заседание началось с опозданием, а она мысленно вернулась к сегодняшнему завтраку. Мужчина с обвязанной шеей снова вежливо ей поклонился, и она наконец его узнала. Честно говоря, узнал Марек и со страхом прошептал его фамилию. Трудно было поверить, что за короткое время можно так измениться. Когда он, бодрый и загорелый, прощался с ними на станции, вид у него был, как у спортсмена. Задумавшись, Регина не сразу обратила внимание на свидетеля, которого судья неожиданно оборвал на полуслове:

– Господин Флегельсон, мне только что сообщили, что времени у нас в обрез. Позвольте, мы не станем выслушивать вашу трогательную историю. Кто-нибудь против? – Он посмотрел на скамью присяжных, где по крайней мере двое мужчин спали. Еще про одного что-либо сказать было трудно – возможно, он вообще не дышал. – Нет? В таком случае, господин Флегельсон, возвращайтесь туда, откуда вы к нам прибыли.

Регина знала этого Флегельсона, который сейчас не мог скрыть разочарования. Он всю жизнь был суфлером. По слухам, так получилось случайно. Флегельсон не сомневался, что станет великим трагиком, но однажды штатный суфлер заболел, и его попросили спасти спектакль. Потом он настолько преуспел в этой роли, что одна знаменитая актриса соглашалась выступать в Лодзи только при условии, что в суфлерской будке будет сидеть Флегельсон. Где же справедливость, подумала Регина, если даже здесь бедняге не позволяют себя показать? Неужели такому вот Флегельсону должно не везти до самого конца, каким бы этот конец ни был?

– А может, хотите послушать? – К счастью, судья тоже сообразил, что обидел суфлера. – Посидите с нами. Я вижу во втором ряду хорошее место, там вам будет удобно…

Флегельсон пригладил свою живописную шевелюру и обвел зал горящим взглядом, вероятно полагая, что всякий, кто видел на сцене великого Юлиуша Остерву[34], заметит их поразительное сходство, после чего, не торопясь, горделиво, проследовал на указанное место. Так, может быть, справедливость все же существует, и это маленькое представление – награда за достойную жизнь Флегельсона? В душе Регины шевельнулась надежда.

– А сейчас мы расстаемся с большим миром Берлина, Праги и Вены, – сказал судья. – Фашисты уже требуют от гетто детей и больных.

– Да! – выкрикнул Вильский. – Надо отправить на верную смерть «маленькие сокровища», как любил называть детей их благодетель. Посмотрим, как он себя поведет…

– Протестую! Почему «на верную смерть»? Сомневаюсь, чтобы он это знал! – Борнштайн вскочил так стремительно, что чуть не опрокинул стул.

– В таком случае попрошу вашу честь защитить господина Румковского от его собственного защитника, который считает своего клиента умственно неполноценным, – обратился к судье Вильский.

– Господа, сейчас не время и не место для подобных шуток! – Судья ударил ладонью по столу, однако не очень сильно: ни одна из четырех пепельниц не подпрыгнула. – Продолжайте.

Вильский подошел к скамье присяжных.

– Как мы помним, здесь уже цитировались отрывки из речей обвиняемого. – Он заговорил достаточно громко для того, чтобы двое спящих заседателей, вздрогнув, выпрямились; третий даже не шелохнулся. – А сейчас я вам покажу нечто исключительное. В нашем распоряжении имеются кадры, снятые домашней кинокамерой. Никто этого фильма не видел, даже сам снимавший. Голос Хаима Румковского был записан с его согласия его же собственными архивистами. Я не поручусь за синхронность изображения и звука, но заверяю вас: мы видим и слышим председателя в тот самый исторический день…