Фабрика мухобоек

Можно ли удивляться, что я уставился на указанных Юреком женщин, стараясь отыскать в их лицах знакомые всем черты? Первое, что бросилось мне в глаза: достоинство, с которым они держались, и, о чудо! – гордо поднятые седые головы. Йозеф Полляк, который был старше Валерии на восемь лет, а Франца – на год, показался мне глубоким стариком, а ведь ему еще не было шестидесяти. Возможно, из-за лысины, а может, из-за явно терзавшего его ощущения беспомощности, наверняка тягостной для человека, сражавшегося в Первой мировой. Стыдно: передо мной такие люди, а мне хотелось бы видеть на их месте Оттлу! Это от нее у Кафки не было секретов, это у нее он время от времени жил в последние свои годы. Решительным характером она походила на отца, которому одна из всех детей смела противиться. Даже отважилась выйти замуж по своему выбору, притом за чешского католика, с которым ради его блага разведется, когда начнутся преследования евреев. В Терезин Оттла отправится добровольно, сопровождая тысячу с лишним детей, и на семь часов сорок пять минут приедет с ними в Польшу. Столько времени понадобилось, чтобы пропустить весь тот эшелон через газовые камеры в Аушвице. Но мне грех было жаловаться. Коли уж нету Оттлы, надо радоваться, что есть Габриэла и Валерия, тем более что Оттла, по слухам, ровным счетом ничего не понимала в литературе. Вероятно, унаследовала это от отца.

– Ćteš Kafku v nĕmčinĕ? Ještĕ prĕd válkou jsem uprosila mámu, abych si mohla koupit jeho «Gesammelte Schriften». Mám všech šest svazků. – Дора говорит по-чешски, но я каким-то чудом понимаю каждое слово, даже šest svazků, что уж никак не похоже на польские «шесть томов». Юрек, вижу, сильно взволнован – еще одно подтверждение, что он заболел независимо от меня. Неужели эпидемия? Не исключено. Мне захотелось сказать ему и Доре что-нибудь умное, я даже открыл было рот, но тут кто-то положил руку мне на плечо. Невысокий жилистый мужчина, во рту не хватает доброй половины зубов. Смахивает на сторожа одной из школ, в которых мне довелось искать счастья. «Милости просим в класс». Тон вроде бы шутливый, но ослушаться, похоже, нельзя. Юрек следует за мной, однако одного жеста служителя достаточно, чтобы он на полушаге остановился. Я еще успеваю улыбнуться Доре, и вот уже меня втолкнули в зал, куда мечтают попасть толпящиеся в коридоре люди. Что ж, надо радоваться – ведь я тоже человек из коридора.

Зал как зал, главное, я быстро разобрался, что в нем происходит. Мне, конечно, и раньше подобное приходило в голову, но дожить до такого, пусть и в помраченном сознании… нет, вообразить это было невозможно. Я не грохнулся в обморок только потому, что ухватился за чей-то стул. Кто-то, кому я что-то заслонял, шикнул и даже ткнул меня кулаком в спину, кто-то другой подтолкнул к свободному месту, которое оказалось кухонной табуреткой. Сидя ниже всех, я почти ничего не видел, но все равно был счастлив, как ребенок, которому представилась возможность дотянуться до горячей конфорки. Со страху или – хочется думать – из чувства такта я не стал задерживать взгляд на судье и попытался отыскать глазами хотя бы макушку человека, о котором столько спорили, про которого написаны тома… И вот я вижу его знаменитую седину. Над ней склоняется худосочный человек с выражением лица Савонаролы; должно быть, минуту назад он сказал что-то забавное, так как в зале засмеялись.

Болезнь, однако, подчиняется своим законам, и логики от нее ждать трудно: внезапно меня перестает интересовать Румковский, и я переключаю внимание на хорошо знакомую мне по фотографиям прическу. Ошибки быть не может: это тетя моего друга Павла Вайнбергера. Сам он знал ее только по рассказам отца, но мы с ним частенько говорили об этой красавице, которая решилась стать женой правителя гетто, который нам тогда представлялся древним стариком. Как утверждал Павел, Регина хотела таким способом спасти больных родителей и брата-поэта, от которого в гетто не было никакой пользы. Я в ней видел личность властную, демоническую; лучше всего об образе мыслей шестнадцатилетнего пацана свидетельствует название моего, оставшегося незаконченным, рассказа об этой женщине – «Саломея». Понятно, как мне хотелось с ней познакомиться; впрочем, не знаю, выбрал ли бы я, если б это от меня зависело, столь малоприятный для нее момент. Брат-поэт выжил, поскольку не поверил сестре, что под крылышком председателя им ничто не угрожает, и во время ликвидации гетто спрятался и избежал депортации. Павел, однако, утверждал, что, если бы не Регина, его отец никогда не скопил бы столько продуктов, чтобы не умереть с голоду в укрытии.

Павла уже нет в живых: где-то в Денвере он отказался добровольно отдать бумажник трем здоровенным парням; отца его, вероятно, тоже нет на свете, а я смотрю на красиво вылепленный затылок Регины. Незаслуженное чудо придало мне духу, и я стал глядеть по сторонам. И в очередной раз порадовался, что спятил, хотя не так уж много увидел: вдобавок к тому, что сидел низко, еще и какой-то верзила передо мной постоянно вертелся на стуле.