Фабрика отклонений

– Что? – Лев Иванович мастерски сыграл удивление и возврат из глубины своих мыслей в реальность беседы. – А, ну да! Он же вам сводный брат. У вас разные отцы, но одна мать. Собственно, поэтому и фамилии разные. Скажите, каким он был в обычной жизни? Я бы попросил вас, Михаил Николаевич, сформулировать это коротко, одной фразой. Знаете, как говорят иногда о людях, пытаясь выделить в них главное, дать им общую характеристику. Например, «большой бабник». Или «выдающийся ученый», «настоящий художник», «зануда страшная», «трудоголик»…

– Я вас понял, Лев Иванович. – Астахов продолжал делать вид, что зануда полковник Гуров его никак не раздражает. – Не знаю, как вам это объяснить, но мы мало общались. Почти не контактировали. Он жил своей жизнью, а я – своей.

Гуров внутренне напрягся, потому что у него появилась первая зацепка. Астахов откровенно уходил от разговора, если вообще не врал. Не могло быть такого в их отношениях, о чем он пытался тут говорить.

Да, этот господин мог не интересоваться жизнью сводного брата. Но собственную мать он навещал, с ней-то обязательно разговаривал. А для нее Вадим был таким же родным, любимым сыном, из-за которого она переживала. Просто исключено, что мать не пыталась что-то рассказывать сыну Мише о жизни сына Вадика. На то она и мать. Ее наверняка мучило и изводило то, что братья не знаются, ведут себя как чужие. Так что должен он был знать о брате, это уж обязательно.

Видимо, Астахов и сам понял, что его занесло в нелогичные разговоры.

Он не изменился в лице, не нарушил интонации, с которой вел беседу до этого, и спокойно поправился:

– Он пытался по-братски привлечь меня к своему бизнесу, но я отказался. Меня эта деятельность не интересует, как, кстати, и большие деньги. Они всегда означают крутые проблемы, на решение которых уходит очень много нервов. Мне это не нужно. У меня есть моя работа, я с нею справляюсь, мне за нее хорошо платят. У меня есть квартира, машина, я могу хорошо одеваться и питаться. Что еще?

Тут Гуров понял, что Астахов слишком много говорит об этом. Значит, волнует его данный вопрос. О том, что не заботит их, люди говорят мало. Это азы того, что сыщик называл для себя бесприборным полиграфом.

– Да, конечно, – быстро согласился Гуров. – Я понимаю вашу жизненную позицию. И все-таки скажите о Вадиме!

– Он совсем обычный. – Астахов тут же потерял страсть к обилию слов. – Даже не знаю, чем его выделить.

– Средний человек, – задумчиво констатировал Гуров. – Всегда и во всем, не выпирающий ни в одну сторону.

– Как вы сказали? Не выпирающий? Да, наверное.

Гуров пытался зайти с разных сторон. Он применял образы и ассоциации, взывал к интуиции. Но Астахов, прямо как каменный идол, ровным голосом каждый раз отвечал, мол, не знаю, не могу сказать. Разговор закончился тем, что Гуров ни на миллиметр не продвинулся в своем понимании сущности погибшего Вадима Россихина и уж тем более того, кто и за что мог его убить.

И ведь не просто лишить жизни, а заварить такую кашу с имитацией действия маньяка и серийного убийцы. Да еще с расчленением трупов, с двумя дополнительными смертями. Пусть жертвы убийцы не являлись самыми лучшими гражданами своей страны, но они были живыми людьми. А каждый человек – это особый, ни на кого не похожий внутренний мир. Теперь эти два мира тоже перестали существовать.

Гуров вышел из проходной завода, остановился и поглядел на людей, идущих по скверу. Вот они шагают, улыбаются. Каждый спешит по своим делам, живет собственной жизнью, любит, ненавидит, обожает, тоскует или радуется.

Но только одному из них почему-то пришло в голову подойти к другому человеку и нанести ему смертельный удар по голове. Потом он затащил тело в подвал, раздел его, хладнокровно вскрыл артерию и стал выпускать кровь. Убийца сидел и ждал, когда она сойдет, чтобы самому потом ею не испачкаться.

Вслед за этим он совершенно спокойно отрезал мертвецу голову и кисти рук. Этот оригинал упаковал все в полиэтиленовые мешки и отправился в другую часть города, чтобы бросить плоды своих трудов в мусорный бак.

«Да, – с сожалением подумал Гуров. – Это и в самом деле другой мир. Страшный, темный, беспощадный. И ладно бы этим негодяем двигала ненависть. Так нет, он равнодушно уродует труп. Просто ради того, чтобы запутать полицию. Что же это за человек такой, как его понять, влезть в чужую шкуру, представить, что он при всем этом испытывал, о чем сожалел, чему радовался?

Астахов, Астахов! Подозревать тебя можно только потому, что ты спокоен как скала, но это не доказательство вины. А человек ты странный. Что тоже не является виной».

Кулаков затормозил так резко, что Гуров невольно испугался за старые «Жигули». Но владелец, видимо, знал возможности своей машины и вполне мог с ней управляться.

– Где? – коротко спросил Гуров, прыгая на переднее сиденье и сразу же пристегиваясь ремнем безопасности.

– Квартира в старой пятиэтажке. Вы не представляете, Лев Иванович, но у нас в Подмосковье еще есть хрущовки, в подъездах которых до сих пор так и не установлены домофоны.