Фабрика поломанных игрушек

Негодование на подчинённого прошло. Но продолжала жечь та давняя неприязнь, что испытал он при первой встрече, когда Щербаков появился в отделе. Рапорт на должность он ему не подписывал, работать к себе не приглашал. Непонятно каким образом вышел приказ за подписью генерала, и всё тут – нате вам работничка, принимайте! Видать, чей-то протеже. А этого Червонцев не любил, ой как не любил. За это терял к человеку доверие, не мог на него надеяться, поручить что-то важное. Хотя поводов к этому Щербаков не давал – работать старался ответственно.

Машина летела по Лиговскому проспекту, обгоняя попутный транспорт, огибая его слева и справа, легко уклоняясь от касаний, объезжала выбоины асфальта.

Червонцев углубился в себя. Накатила тягучая тоска, душевная многолетняя надсадность. Это происходило всегда, стоило машине, преодолевая ухабистость дороги, начать укачивать его, точно заботливой мамаше в своей железной скрипучей люльке.

Он снова ощутил неприятный укол в левой половине груди. Вспомнил, что пропустил консультацию профессора, куда его записал знакомый кардиолог. Ну а что ходить-то? Ведь человек – тот же робот, управляемая изнутри машина. И как узнать, отчего искра в карбюраторе периодически пропадает? То ж – периодически! Едет ведь! Значит – движок тянет. Как говорит знакомый автомеханик: каждый шум должен вылезти наружу, тогда сразу станет ясно – что требует ремонта. Так и с людьми: увезёт «скорая» – в реанимации разберутся.

Он сдвинулся на сиденье назад, постарался выпрямиться и глубоко вздохнул. Колоть перестало, но к горлу подкатила тошнота – замутило. Приоткрыл окно, хлебнул несколько раз встречный поток воздуха – отошло. Что за жизнь? Доктор говорит – сахар! Да откуда ж он здесь возьмётся, этот сахар? От сладкой жизни? Вчера в очередной раз побывал на ковре у начальства по поводу серийного маньяка. И кто вызывал-то? Этот хлыщ, женившийся ради карьеры на дочке генерала. Теперь и сам руководит вместо тестя, точно власть в ГУВД стали передавать по наследству! Молодой, голубоглазый, губастенький – что он понимает? Что повидал за свои тридцать лет? Сидит в кабинете, коньяк втихаря попивает – морда с утра красная. Жаловался, как его ругали в Москве, ставили на контроль. А что это за контроль – карточка с красной полоской? Езжай вон да посмотри в лесу на изуродованное окровавленное тело маленькой принцессы в задранном школьном платьице, порванных колготках. Как через дырки пучится нежное тельце. Да ещё горло! Тоненькая шейка разрезана поперёк – красный ободок, точно ленточка праздничная, кожица – прозрачный пергамент, на ключицах – голубой орнамент из вен. Зачем? Как рука не отсохла? Неужели иначе ребёнка не убить, чтобы – как уснула? Да и за что? За что же можно лишить ребёнка жизни? Что он мог такое совершить?

Распущенные бантики в волосах точно заплести не успела – мамы рядом не оказалось, вывернутый кармашек испачканного платьица с запутавшимися в нитках хлебными крошками. Портфель с тетрадками тут же. Туфельки расстегнуты – в сторонке стоят ровненько, как родители требовали. Ремешки целы – сама снимала. О чём она думала, что вспоминала в тот момент, какой ужас переживала, когда пальчики с обкусанными ноготками нервно теребили металлическую застёжку? Когда убийца стоял и смотрел, ожидая…

Молодой стажёр-судмедэксперт ходит вокруг трупика, примеряется, в руках градусник, ещё не ушло стеснение – вот так, при всех, всё же – девочка! Лицо парня бледное, как у покойника, – дома, может, тоже маленькая дочка ждёт с температурой, и мерить надо, но не так, как здесь – по-другому… да – по-другому…

Седой фотограф тут же – точно на детском утреннике: щёлк-щёлк! Ходит, ракурс выгадывает, чтобы явственней показать не улыбку, не радость в лице или праздничный наряд, а кровь, застывшую, как желе, каждую рану линейкой измерить. Лицо мужчины хмурое, измождённое – непросто в окуляр детские увечья рассматривать, увеличивать, на бумагу переносить. Не в альбом на память, а фототаблицу в уголовное дело – последнее портфолио ребёнка.

После – сотрудники берут на руки холодный трупик, под головку держат – доктора так велят новорождённых перекладывать. А здесь уже и жизни-то нет, наоборот, причина другая – горькая причина, человеческому уму и сердцу непонятная. Обёртывают в белую простынку, несут к машине, в морг везут. Не ждать же труповозку, да и не проедет она сюда…

А личико ребёнка уже перед глазами Червонцева стоит. Вроде не рассматривал, а всё равно запомнил и представляет себе – живым, курносым, розовощёким.

Вот тебе и весь контроль – беседуй потом с малышкой по ночам, слушай весёлое хихиканье, любуйся озорной улыбкой, в перерывах просыпайся – кури на кухне перед окном. Вспоминай – что она тебе сказала – ищи подсказку, чтобы найти убийцу.

И сколько уже этого контроля за службу – как шрамов на сердце! Но приходится слушать начальство, презирая, глядеть в оплывшую хмельную физиономию на толстенькие слюнявые губки, кивать, извиняться, точно нашкодивший бездельник, разводить руками, обещать раскрыть: