Фабрика ужаса

Дома Вероника приняла душ и включила телевизор. Наугад. На канале «Классика» передавали «Психо» Хичкока. Одетый в женское платье Энтони Перкинс, в парике, колол моющуюся в душе воровку Джанет Ли столовым ножом. Вероника была настолько погружена в себя, что не поняла, ни что за фильм показывают, ни кто кого убивает. Она тупо смотрел на широкий экран, видела, как серые женские пальцы скребут по кафельной плитке, как женщина оседает, пытается схватиться за полиэтиленовую занавеску… видела как вода, глокая, уходит в отверстие, видела мертвый женский глаз.

Подумала: «Чей это глаз? Кажется, мой…»

В пятницу утром Вероника позвонила своему шефу, всегда элегантно одетому седеющему блондину, и сообщила ему, что не придет сегодня на работу, но обязательно заедет в бюро в субботу и сделает все неотложные дела. Затем поехала в больницу.

К отцу ее пустили только на часок. И то только потому, что ее узнала знакомая по старым материнским делам русская по происхождению медсестра Катя. Катя сказала Веронике: «Плох, очень плох. Всю ночь его откачивали. Отойдет скоро. Посиди с ним, пока врачи не пришли».

Вероника стояла рядом с отцом и гладила его по плечу. Голова его была забинтована, изо рта торчало несколько трубок. Дышал Кротов сухо, неровно. Веронику пугали многочисленные, посверкивающие разноцветными лампочками, реанимационные машины. Она чувствовала — они не спасители отца, а обуза для его старой плоти.

Позже Кротов скончался, не приходя в сознание.

Вероника в это время сидела у себя на кухне и механически жевала черствую горбушку. Ей позвонила больничная менеджерша. Ее голос и интонации показались Веронике нестерпимо вульгарными. До рвоты, до остановки сердца. Она положила трубку и побежала в туалет.

Через час Вероника поехала в город, в похоронное бюро «Три дубовых ветки», год назад похоронившее ее мать, Гунделинде Карловну Кротову, урожденную Вальтер. По дороге плакала, нервно сжимала маленькие сухие кулачки. Вспоминала о чем-то и безумно улыбалась. Поглаживала живот. Перед входом в бюро привела себя в порядок.

…

Вероника была примерной и любящей дочерью. Два года выхаживала больную мать, которую педантичные немецкие врачи несколько раз бессмысленно оперировали — не потому что надо, а потому что положено. По полной программе отделали старуху и отправили ее умирать домой. После смерти матери взяла к себе в трехкомнатную квартиру немощного отца и как могла нежно и терпеливо ухаживала за ним, не бросая при этом трудоемкую работу в офисе фирмы «Альгицит», выпускающей химические средства для борьбы с водорослями в аквариумах.

Вероника не хотела отдавать отца в дом для престарелых — жалела. Знала, что там не будут терпеть его капризов и потихоньку угробят. По ночам она не спала, потому что Николай Петрович постоянно будил ее и требовал кофе, сигарету или просился в туалет — дочь доводила отца до двери и отводила его обратно в постель. На работе Вероника все время тряслась, боялась того, что с отцом что-нибудь случится. Мыла его. Возила по врачам. Возилась со страховками. Писала под диктовку письма его бывшим коллегам. Ходила вместе с ним в русский магазин.

Однажды ночью Кротов позвал как обычно дочь, и она пришла к нему, заспанная, измученная, в слежавшейся ночной рубашке, пятидесятилетняя девушка на тоненьких кривых ногах, обутых в стоптанные тапочки. Вероника приготовилась вести отца в туалет.

Но он сказал ей, что на сей раз хочет от нее другой помощи…

Вначале она опешила, хотя виду и не подала. Покраснела. Хотела бы свести все к шутке, но посмотрев отцу в его поголубевшие глаза, прочитала в них неожиданную для нее решимость. Подумала и согласилась.

В конце месяца у нее произошла задержка.

МАДАМ ЛИЛИ

Я шел по улице. Рядом со мной шел дождь.

Улица начала медленно подниматься. Как разводной ленинградский мост.

Поднималась и поднималась… и встала наконец вертикально как мост в небеса.

В последний момент я уцепился за газовый фонарь и повис на нем как капелька росы на соломинке. Я сверкал и переливался светом.

Потом не выдержал, упал и понесся, как метеор в космическую пустоту.

Дождь несся за мной, как рой ошалелых ос.

…

Охота была в самом разгаре. Десятки нагих охотников неслись, потрясая длинными тяжелыми копьями, улюлюкая и громко свистя, по улицам города. Дичью был я, огромная белая такса. Тучная, неповоротливая. С большими висячими усами.

Даже если бы я мог бежать, мои короткие ноги не спасли бы меня от этих молодых парней, изнывающих от охотничьего азарта и жажды крови. Но бежать я не мог — одышка, старость, злоупотребление мучным давали себя знать. Я решил прикинуться мертвым. Лег на спину, закатил глаза, выпучил живот, сложил лапы на груди, застыл и перестал дышать. Я слышал, как охотники топали своими ножищами по мостовой, старался не вздрагивать от их коротких гортанных криков. Потом все затихло. Вокруг меня воцарилась мертвая тишина.

Через минуту я не выдержал, вздохнул и открыл глаза…