Фаина Раневская. Клочки воспоминаний

«Вы в человеческих подлостях – мальчишка и щенок».

«Боже, как я бестолкова, как я устала от Раневской, если б вы знали! От ее беспомощности, забывчивости. Но это с детства запущено. Это – не склероз, вернее, не только склероз».

«На Солнце – бардак. Там какие-то магнитные волны. Врачи мне сказали: “Пока магнитные волны, вы себя плохо будете чувствовать”. Я вся в магнитных волнах».

«У меня хватило ума глупо прожить жизнь. Мне было бы стыдно иметь деньги, бриллианты, сберкнижки. Стыдно, я не могла бы… Знаете, в чем мое богатство? В том, что оно мне не нужно».

«Вы обязаны написать обо мне некролог. Я просто этого требую. С того света».

«Станьте Андреем Зорким до конца. Не пейте! Я боюсь того, что случилось очень со многими спившимися и ставшими просто не интересными людьми. Не пейте! Умоляю на коленях!.. Сотнягу могу отвалить».

«Монтень. Старик с трюизмами. Он говорил: “Бойтесь гостей как огня”. Когда она ушла из моей квартиры, шелковый отрез ушел вместе с ней».

«Я не могу есть мясо. Оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка? Нет, я считаю себя нормальной психопаткой. Не могу есть мясо. Мясо я держу для людей».

«У меня нянька – пьяница, от нее пахнет водкой и мышами».

«Новый, 1978 год я встречала в постели, с Толстым. “Пойдемте к нам”, – звали соседи. “Нет, спасибо, у меня такая интересная встреча будет”. – “С кем?” – “С Толстым”. Они меня считают сумасшедшей».

«Качалов мне когда-то сказал (он мне говорил “ты”, а я не могла): “Ты старомодна…” Когда я впервые повстречалась с ним на Столешниковом, я упала в обморок. В начале века обмороки были в моде, и я этим широко пользовалась».

«Борис Пастернак слушал, как я читаю “Беззащитное существо”, и хохотал по-жеребячьи. А Анна Ахматова говорила: “Фаина, вам одиннадцать лет и никогда не будет двенадцать. А ему – (Б. Пастернаку) всего четыре годика”».

«Приятельница меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую на финскую… И умерла в пятьдесят лет, на мебельном гарнитуре. Девчонка!»

«Я лежала и думала о своей кончине. Меня обрадовал ваш звонок. Мы с вами люди одной крови. Я имею в виду и юмор, и печаль, и любовь к тому, чего уже нет».

«Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в попу куст сирени и делала перед вами стриптиз».

«Это не театр, а дачный сортир. Так тошно кончать свою жизнь в сортире. Я хожу в театр, как в молодости шла на аборт, а в старости – рвать зубы. Вы знаете, как будто Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-разному».

Как это «не убий»?!

«Знакомые спрашивают: “Ну, кого ты сегодня жалеешь?” – “Толстого! Уходил из дома, где столько детей нарожал. Гений несчастный!”

Вы мне или кто-нибудь в мире объясните, что это такое? В последнее время я не читаю ни Флобера, ни Мопассана. Это все о людях, которых они сочинили. А Толстой: он их знал, он пожимал им руку или не здоровался.

Восемьдесят лет – степень наслаждения и восторга Толстым. Сегодня я верю только Толстому. Я вижу его глазами. Все это было с ним. Больше отца он мне дорог – как небо. Как князь Андрей, я смотрю в небо и бываю очень печальна.

Самое сильное чувство – жалость. Я так мечтала, чтобы они на охоте не убили волка, не убили зайца. И как же могла Наташа Ростова, добрая, дивная, вытерпеть это?

И вы подумайте, дорогой, как незаразительны великие идеи! После того что написано им… воевать, проливать кровь?… Человечество, простите… подтерлось Толстым».