Факел (книга рассказов)

Все понятно, старость — не радость, и восемьдесят лет — это, конечно, старость. Но ведь тут главное, как человек сам на себя смотрит. Если скажет, я старичок, я пережил жену и дочь, я притомился смотреть на окружающую жизнь и улетаю и прошу вас не задерживать меня — это одно.

И совсем другое: да, я — старичок, да, я пережил жену и дочь, но я еще ничего себе, я точно знаю, какое сегодня число и даже, не поверите, какой день недели, так что я еще о-хо-хо, вы, небось, думаете, я вскоре улечу и вам поболее кислорода достанется, но нет, я еще подергаюсь, я буду каждый день бриться, и раз в неделю ездить в городскую баню, чтоб никто не сказал, фу, какой грязный старик, нет, всякий скажет, да, старик, но какой опрятный и мытый.

Хотя чего так широко и неоглядно хватать!

Короче: Александр Иванович Кураев был из тех, кто решил не сдаваться до последнего вдоха-выдоха. Конечно, посмотришь на него и без труда сообразишь: да, старичок, ну, если неподвижное, как бы застывшее лицо и если взгляд какой-то немигающий. И если веки красноватые и вроде бы воспаленные. Про старческое просо на лице и на руках чего говорить — это само собой.

Да, но рост сто восемьдесят пять, и спина прямая, да он при ходьбе еще и гордо вскидывал голову, вот какой у меня рост — сто восемьдесят пять, а спина, заметьте, удивительно прямая.

Всю жизнь Александр Иванович был человеком исключительно умственного труда. Все соседи знали, что он был историком. Причем, видать, не школьным историком, учителя в старости в основном тихо себя ведут, они притомились от детей и от школьного шума, и дай, думают, хоть в старости тихо поживу. А этот — нет. Этот, если что не так, ну, в магазине или с соседями, мог гордо спросить, да вы знаете, кто я такой. Я — историк! Да я был с таким-то вот знаком и с таким-то. Тут смысл простой: вы — тьфу, букашки и даже черви, а я историк, правда, впрямую так не говорил, но намек был каждому понятен.

Какой историк и где и что — непонятно. И я был знаком с таким-то и с таким-то. Нет, уже не уяснить. Все! Ветерок уже нежно травку колышет.

Соседи вот почему так мало знали про старичка — он в доме всего с год и пожил. Так-то у него собственный дом километрах в пяти от Фонарева. И ты не будешь ведь у незнакомого человека спрашивать трудовую книжку, а ну-ка дай, дедуля, полистаю твою трудовую деятельность, да, мы — черви, а ты — историк, а покажи-ка ты, гордый дедуля, что ты за историк, с кем ты там был знаком. Ты хоть академиком будь или даже профессором, но только не базарь с соседями, не затевай разборку, и все будет путем.

Да, а почти всю жизнь прожил в собственном доме. Хороший такой дом, комнаты четыре, с мезонином даже, аккуратный такой домик, он на взгорке и с шоссе хорошо виден. Да, и сад большой.

Ну вот. А лет пятнадцать домик под дачу снимали такие Евстигнеевы. Семья из четырех человек. Всем говорили, старик им как родной. Ну, если живут с весны до осени. И даже иногда зимой наведываются. Евстигнеева пару раз в месяц забегала. Что-нибудь поделает. Что-нибудь прикупит. Или что лишнее от пайков останется. Да и вообще, приятно удостовериться, что дедуля наш еще не перекинулся. В общем, как родные.

Да, родные-то родные, но иной раз перекидываются не только родные, но и чужие. И это жалко. Старичка жалко, это само собой. Но главное — дом пропадет. А ты к нему привык. Ну, если живешь в нем с весны до осени пятнадцать, считай, лет.

Старик живет один, наследников у него нет, перекинется, и дом будет ничей, вернее, всехний, то есть отойдет безразмерной нашей хозяйке. И она всунет туда кого-нибудь из начальничков, мол, начальничек — тоже человек, и он должен хорошо отдыхать. Да, а дом хороший, и есть большой сад. И отдыхать там хорошо. Особенно если на халяву. И это обидно. Они прожили в доме пятнадцать лет, а незнакомый начальничек будет здесь жить на халяву. И фигушки ему и, значит, с маслицем.

И как-то зимой Евстигнеевы подъехали к Александру Ивановичу с толковым предложением. Значит, так, Александр Иванович, вы человек крепкий, проживете, спору нет, до ста лет и даже с лишним, но чего на свете не бывает, когда-нибудь отлетите, а дом накроется, позвольте не уточнять, чем именно. А нам он как родной. Мы бы его купили, но прав таких у нас нет. Если у тебя жилье, кто же позволит тебе купить еще один дом. Но главное в другом: кто ж позволит дом продать. Хорошо, продадите, а где жить собираетесь? В землянке полтора на два? Но рано. Не спешите, просим. Каждому фрукту свой овощ.

Словом, законно купить дом нельзя.

Потому мы подъезжаем к вам с толковым предложением. Оформите нас наследниками и после этого живите до ста лет с лишним. А мы будем спокойны: дом, почти родной, не уплывет в чужие руки.