Факелоносцы

Аквила двинулся за ним, пошатываясь и спотыкаясь под тяжестью ноши. Но скоро заросли бузины и орешника остались позади, и перед ними открылось ровное пространство. Травы в лунном свете тускло отливали серебром, тут и там темнели кусты утесника. А на расстоянии примерно полета стрелы виднелась уютная, крытая папоротником хижина, сидящая на кусочке обработанной земли, будто курица в разогретой солнцем пыли.

— Подожди меня здесь. Хочу удостовериться, все ли в порядке, — сказал Нинний. — Когда услышишь свист, можешь идти.

Аквила остался один. Он стоял и смотрел, как постепенно удаляется приземистая фигура монаха, мелькая среди кустов утесника, пока ее совсем не поглотил темный проем двери. Он заприметил три улья, притулившиеся к хижине, как цыплята к наседке, и обрадовался им, словно встретился со старыми знакомыми. Значит, будет светлый тимьянный мед, не такой тягучий, как вересковый, но такой же сладкий.

Послышался тихий свист, и тут же в хижине загорелся свет. Пока Аквила ждал, он, чтобы не держать сакса на весу, опустился на одно колено. Он не хотел класть мальчика на землю, поскольку не был уверен, хватит ли у него сил поднять его так, чтобы еще больше не повредить раненое плечо. Он с трудом поднялся и стал пробираться сквозь утесник, затем прошел между бобовыми грядками с прошлогодними остатками торчащих стеблей и черных листьев, стремясь поскорее достичь полосы света, который становился все ярче. Задыхаясь, он наконец дошел до двери и почувствовал, как кровь потекла из раны на боку под кожаной туникой. Внутри маленькая круглая хижина показалась ему золотистой и тихой после окрашенного серебром мрака штормовой ночи; пошатываясь, он направился к постели из вороха папоротниковых листьев у стены и опустил на нее свою ношу.

Брат Нинний, оставив очаг, доставал свежие мази и все, что могло ему понадобиться, с двух высоко повешенных полок. Затем, ни слова не говоря, он подошел и опустился на колени рядом с Аквилой, и они вдвоем ослабили ремни на кожаном доспехе неподвижно лежащего сакса и осторожно сняли его. Под ним оказалась целая куча намокших от крови и уже задубевших тряпок (может быть, куски разорванной туники с мертвого товарища), которые он, очевидно, засунул под одежду, пытаясь заткнуть рану. Аквила, запачкав кровью руки, собрал всю мокрую массу и бросил, не глядя, в очаг. Теперь рана обнажилась, уродливая страшная рана на предплечье, повисшее плечо словно провалилось внутрь, как это бывает при переломе ключицы. Сейчас оно почти не кровоточило, хотя было ясно, что юный воин был обескровлен еще до того, как кровь перестала течь.

— Ключица разрублена насквозь, рана двух- или трехдневной давности, судя по ее виду, — сказал брат Нинний, подушечками пальцев осторожно ощупывая область вокруг раны. — Думаю, он пытался вернуться обратно, вслед за остальными. Подержи его поудобней… — Они дружно трудились в полном молчании, пока чистили и смазывали рану, вправляли гуляющую ключицу. Брат Нинний принес полосы разорванного старого плаща, чтобы туго стянуть ее и укрепить неподвижно, — все запасы льняных полос он истратил в британском лагере. И, только все кончив, он заговорил снова — его спокойный взгляд, оторвавшись от работы, остановился на лице Аквилы. — Я священник, не воин. И потому, что Бог никому не отказывает в своем милосердии, я тоже не могу никому отказать, но мне кажется странным и невероятным, мой друг, то, что ты сделал сегодня ночью.

Впервые в словах Нинния Аквила услышал вопрос, на который ему не хотелось бы отвечать.

Аквила поглядел на лицо сакса, бледное, без кровинки, при свете очага оно казалось совсем прозрачным. Запавшие, как у старика, щеки и виски; под закрытыми глазами разноцветные пятна, будто синяки от ушиба, и, как никогда, поразительно, невероятно похожее на лицо Флавии. Но не это сходство, а что-то гораздо большее, сидящее в нем самом, отметало все сомнения в их родстве. Он всматривался в неподвижное лицо и вдруг заметил какое-то едва заметное трепетное движение. В первое мгновение ему показалось, что это игра, мелькание огня, но тут же понял, что ошибся, — то был первый трепет возвращающейся жизни.

— Обожди, он приходит в себя, — сказал Аквила, оставив без ответа полувысказанный вопрос.

Еще немного, и сакс со стоном открыл глаза и, озираясь, обвел взглядом комнату.

— Где… Что?

— Лежи тихо, — с трудом подыскивая сакские слова, сказал Нинний. — Здесь только друзья.

Но глаза молодого воина, скользнув мимо него, остановились на темной фигуре Аквилы, стоящего против света.

— Друзья, говоришь? Друзья в римских доспехах?

— И тем не менее друзья, — повторил Нинний.

Аквила подался вперед и спросил, плохо соображая, что делает, не на сакском, как Нинний, а на своем родном языке:

— Как тебя зовут?

Сакс хмуро глядел на него из-под черных сведенных бровей, крепко сжав губы, но Аквиле показалось, что в глазах промелькнуло удивление, и после недолгого молчания он ответил ему на том же языке, хотя и с сильным сакским гортанным акцентом, бросая слова с бесшабашной дерзостью: