Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю

Гитлер был мертв. Бункер фюрера превратился в руины, как и весь отвратительный аппарат нацистского господства. Европа могла глядеть с надеждой вперед на новую эру мирной демократии, и каждый в глубине сердца понимал, что свершившееся являлось достижением Черчилля – без его железной решимости, проявлявшейся в самые критические моменты, оно было бы невозможно. Это он обещал и ради этого сражался.

Черчилль и Эттли ехали в разных джипах вдоль линии приветствующих их британских войск. Личный секретарь Черчилля Джон Пек заметил нечто необычное.

«Меня, а возможно, и других поразила несуразность того (хотя об этом и не говорилось), что Уинстон Черчилль, великий лидер военного времени, без которого мы не оказались бы в Берлине вообще, приветствовался не так громогласно, как мистер Эттли. Последний – сколь бы ни был велик его вклад в коалицию – до сих пор не оказал заметного личного воздействия на вооруженные силы».

Днем 25 июля Черчилль покинул Потсдамскую конференцию, на которой и Сталин, и Трумэн выражали уверенность (как публично, так и частным образом), что он вернется в статусе триумфально переизбранного премьер-министра. На следующее утро, когда подсчет голосов близился к завершению, он проснулся до рассвета от «острого приступа почти физической боли».

«До сих пор находившаяся в подсознании уверенность, что мы проиграли, вырвалась наружу и овладела моим разумом». Он был прав. Лейбористы получили колоссальное преимущество, завоевав на 146 мест больше, чем все прочие партии вместе. Черчилль и консерваторы были разгромлены. Остальной мир пребывал в полном недоумении, и до сегодняшнего дня многим трудно понять, за что Черчилль получил такой нагоняй.

Конечно, это вовсе не удивительно. Выборы выигрываются не на основе былых достижений политика, а за счет того, что он обещает в будущем. Как раз Черчилль в одной из своих протеевых реинкарнаций сумел выработать основы государства всеобщего благосостояния, и в своих речах военного времени он очертил ключевые реформы, которыми занялось послевоенное лейбористское правительство. Но именно Эттли сумел заявить свои права на повестку дня.

В самый миг триумфа Черчилль поплатился за свой уникальный статус общенациональной фигуры, выходившей за рамки партии. В конце концов, он был настолько уверен в себе, что перебегал и пере-перебегал. Он не был равноположен Консервативной партии, и, следовательно, его успехи не передавались тори. Сработал предвыборный лозунг лейбористов: «Аплодисменты Черчиллю, голоса лейбористам».

Возможно, его видение в то время было несколько другим, но в определенном смысле его поражение стало триумфом. Он сражался за британскую демократию, и вот она была в действии, отторгнув великого военного героя и лидера не насилием, а миллионами небольших и малозаметных карандашных черточек.

Клементина назвала случившееся «неприятностью, обернувшейся благом».

«Но благо, – ответил Черчилль, – слишком хорошо запрятано».

Когда кто-то другой обвинил электорат в «неблагодарности», Черчилль возразил: «Я бы так не сказал. У них было очень тяжелое время». Вот что я называю его великодушием.

Он был унижен в час своей славы, но с окончанием войны завершился и переход в новое состояние. Британия была истощена, и ее глобальное значение уменьшилось. Черчилль также был истощен, но достиг глобального статуса, которого не было ни у какого другого британского политика, – нравственного гиганта. Неплохо для человека, которого журнал Spectator осудил в 1911 г. «как слабого и риторического, без каких-либо принципов или даже непротиворечивого воззрения на общественные дела».

Деятель меньшего калибра мог бы забросить все и отбыть в Чартвелл для занятий живописью. Но не Черчилль. Он никогда не сдавался, он никогда не уступал. Он сделал ряд вмешательств, которые определяют наш мир до сегодняшнего дня.

Глава 19 Как он победил в холодной войне

Мы уже побывали в комнате, в которой он родился. Теперь я покажу вам ту, в которой Черчилль провел свои последние дни в статусе премьер-министра военного времени. Это довольно унылое помещение, напоминающее душный холл в гольф-клубе или гостинице 20-х гг. прошлого века. Снаружи светит солнце, и на клумбах торжествуют флоксы и розы, но внутри этого гипертрофированного архитектурного этюда в псевдотюдоровском стиле сгустились стигийские тени.

В тусклом интерьере доминирует дуб – тяжелые дубовые стулья, камин с дубовой отделкой, дубовые балясины, ряды которых, извиваясь, поднимаются к мрачному внутреннему балкону. Я смотрю на стол, за которым сидели они, на три поникших и пыльных флажка посередине, и ощущаю атмосферу неловкости и притворства, окружавшую то событие.