Фактор Николь

И ничего не слепая. Просто я не быстро вижу. Один раз, например, мой сын принес домой голубя. То есть он не сам (он сам бы не додумался), а вместе с бабушкой принес домой двух голубей в пакете. Пакет был большой, из супермаркета. А голуби – маленькие зато живые. С площади. От моего дома до ближайшей площади с голубями – восемь остановок на троллейбусе. Поэтому одного голубя пришлось отпустить сразу. У него еще в пути началась морская болезнь. А второй – ничего. Ему даже понравилось.

Так вот… Я увидела голубя только через два часа после того, как пришла домой. Хотя все мне намекали и даже показывали. Мол, гляди, сидит же на столе, рядом с чашкой. А я – нет… Не вижу, и всё.

Потом, когда он ласково ступил мне на голову, я уже разглядела. Серенький, худенький, глаз такой умный… Не то что у меня…

Петр Семенович решительно уводит журналиста в сторонку. «Сторонка» – у окна. Мы – в аудитории. Хотя раньше мне казалось, что все книжные выставки и презентации должны проходить в экспо-центрах, галереях, специальных клубах или даже в театрах – на малых сценах. Но Петр Семенович сказал: «Мы должны быть там, где буквы еще работают! Наш читатель, он как уссурийский тигр – обитает только в определенных ареалах. И не выходит за их границы. Поэтому не он к нам. Мы к нему».

Поэтому мы в аудитории одного очень высшего учебного заведения. В издательстве считают, что студентам необыкновенно близки буквы. Некоторые буквы они вычерчивают на партах, другими щедро делятся с преподавательским столом. Вот у меня под руками – сразу два слова. Оба приличные: «Вита Дура».

«Дура» написано с большой буквы. Возможно, это фамилия.

Петр Семенович кричит на журналиста так громко, что мне их обоих уже жалко. Право, я того не стою. Журналист тоже так считает. У него красивое, восточное, но не китайской, а скорее, арабской сборки лицо и влажные, как воздух в бане, глаза. Из выдающегося еще джинсы, свитер и года двадцать два от роду. И я ему не нравлюсь. Потому что мешаю работать. А Петр Семенович кричит: «Это не работа! Это – геноцид!»

Леша Грицак пользуется перерывом в славе и достает бутерброд.

Сначала сверток. Желтый почтовый конверт для писем большого формата. В нем – три слоя газеты. В трех слоях газеты – еще три вощеной бумаги. А вот уже в ней, в бумаге – собственно бутерброд.

Леша Грицак из тех писателей, что зарабатывают хорошо. У него тиражи в Европе, а в Европе от тиражей платят честный процент. Продают и платят. Платят и продают. Это я в том смысле, что Леша мог бы питаться лучше. Но бутерброд – это его «мулька». Заговоренный талисман на счастье. Первый бутерброд Леша взял на презентацию еще при советской власти. Ну, при ее остатках. И с тех пор у него все было хорошо.

Булка, масло, сыр, сверху – сезонный огурчик. Соленый или свежий.

Могла ли я попросить у Леши бутерброд? Нет. Как можно откусить от талисмана?

Поздняя осень. Огурчик – соленый. Хрустящий. В рассоле – чеснок. Звук и запах распространяются по всей аудитории. «Вита Дура» вылезает из-под моих рук. Потому что руки снова тянутся к телефону. Я хочу написать: «Почему ты не со мной?»

Хочу. Но не пишу.

Потому что ответ на этот вопрос я знаю.

– Э-а-у, – говорит Леша своим поклонникам. – А-а-ат.

Он жует. Ему вкусно. Он не хочет отвлекаться. «Не могу. Я занят». Потом он глотает и произносит совершенно отчетливо и радостно:

– А вот наша Маруся. Возьмите у нее автограф!

«Где? Где же?» – снова вертят шеей фанаты Грицака.

Петр Семенович улыбается. Кивает Леше Грицаку. Поощряет взглядом. «Читателем надо делиться, – говорил нам Петр Семенович перед презентацией. – Тот, кто не делится читателем, должен писать одну книгу в день. Любите других авторов. Они дают вам время работать».

Теперь Петр Семенович радуется, что Леша Грицак смог полюбить другого автора. Это свидетельствует о широте его, Лешиной, души.

У людей вообще значительно более широкая душа, чем принято писать в книжках. Вот, например, с тех пор как без десяти восемь увидела Игоря Савельева, я перестала видеть и слышать всех других мальчиков, юношей и прочих мужчин. Ну, разве что кроме папы.

А одна моя подруга решила, что я – натуральный синий чулок, старая дева и будущее мое – без шансов. И всем своим женихам она всегда говорила: «А вот наша Маруся. Возьмите ее в кино!» И меня иногда даже брали. Особенно если требовалось постоять в очереди за билетами. Когда-то очень давно люди стояли в очереди за билетами в кино, представляете? А Игорь Савельев сказал, что это неправильно. И что это никакая не душевная щедрость, а эксплуатация человека человеком. Тогда модно было мыслить в категориях марксистской диалектики.