Факультет ненужных вещей

– Смеху? – спросил Зыбин. Его пугал и смущал беспощадно злорадный тон старика, и было странно и страшновато; можно ли так издеваться над человеческой нуждой и слабостью? Ну хорошо, если ты такой огнеупорный, но другие-то чем виноваты, если они не такие? Они-то за что страдают?

– Да, смеха, – жестоко подтвердил старик. – И потому, что это действительно смешно. Вы что думаете, что человек недостаточно силен? Что он не может не затаптывать себя в грязь? Не делаться предметом издевательства? Эдакой жестянкой на собачьем хвосте. Чепуха, дорогой! Может, сто раз может! И что самое, пожалуй, гнусное: ведь культурная оболочка – этакие словечки, притязания, эрудиция, гордый вид – это все у нас сохраняется. Как же – венец творения, «будьте любезны... не могу ли я вас попросить?.. не будете ли вы столь добры», все, все, как в лучших домах Филадельфии. – Он коротко хохотнул. – Вы никогда не слышали про Сидора Поликарповича и Фан Фаныча? Ну в лагере вам и расскажут и покажут. Это мы с вами – культуртрегеры и интеллектуэли! Те, что по помойкам лазают и о рыцарях духа говорят. Ах ты... – Он что-то сглотнул про себя. – У блатных даже есть замечательная сценка об этих самых господах. Но это надо уметь рассказывать! Я не умею. А среди блатных попадаются такие актеры! Таких и в МХАТе сейчас не найдешь. Вот они бы вам изобразили!

– Так вы хоть перескажите, – попросил Зыбин. – Ведь это, наверно, очень интересно.

– То есть это страшно интересно! Животики надорвешь, как интересно! Но на это надо особый талант. – Он подумал. – В общем так. Фан Фаныч – значит, вы – уходит на работу и просит Сидора Поликарповича – значит, меня – сохранить до его прихода па-ечку! – Старик произнес это слово размягченным, дрогнувшим от нежности голосом. – Приношу я ее и говорю: «Сидор Поликарпыч, разрешите, будьте добры, оставить у вас паечку». – «Пожалуйста, пожалуйста, Фан Фаныч». Прихожу с работы: «Здравствуйте, Сидор Поликарпыч, как вы себя чувствуете?» – «Благодарю вас, Фан Фаныч, прекрасно, прекрасно...» – «Ну и слава Богу, разрешите-ка мою паечку». – «Вы знаете, Фан Фаныч, я вдруг ощутил такой голод, что съел ее». – «Как же так, Сидор Поликарпыч, пайка-то моя». – «Я убедительно прошу меня простить». – «Да на кой хрен мне ваша просьба, что я ее себе в задницу, что ли, засуну? (Говорят, конечно, крепче.) Давайте пайку – вот и все». – «Не кричите на меня, будьте любезны, Фан Фаныч». – «Да я вас сейчас в рот употреблю (крепче, крепче, конечно), Сидор Поликарпыч!» – «Я вас сам туда же, Фан Фаныч». – «Сосали бы вы, Сидор Поликарпыч...» – «Сами сосите, если голодны, Фан Фанич». Ну и драка, и волосы летят, – старик опять зло и даже как-то мстительно захохотал. У двери что-то звякнуло – это коридорный подошел и поглядел в глазок, поднявши его железное веко.

– Да, не полагается! Смеемся! – сказал старик. – Хорошо, не будем. Так вот в это милое время сидит ваш покорнейший слуга с одним своим старым другом на лавочке после баланды из тухлой капусты и тюльки и говорит: «Есть, собственно говоря, один должок, только не знаю, как его востребовать». А должок вот какой. Когда-то, еще при царе Горохе, когда Иосиф Виссарионович отправлялся в Енисейск, я и одолжил ему 50 рублей – как сейчас помню, – а кроме того, медвежью шубу и прекрасные валенки из тонкой белой шерсти с красным узором на бортах. А то одет он был очень легко, а должны были ударить морозы. Я знал его еще до этого, мне его поручали встретить, когда он выходил в ссылку из Петербургского арестного дома. Вот тогда мы – несколько товарищей-кавказцев – провели целый день вместе. Даже в цирке были. И знаете? Он мне тогда очень понравился – рассказывал много интересного, ничего не преувеличивал, не хвастал, был такой живой, простой, общительный и даже – вот я знаю, в это трудно поверить – по-настоящему остроумным был. Во всяком случае, мы смеялись. Таким он мне и запомнился. И вот через несколько лет я узнал через двоюродную сестру – она ходила на свиданья к арестованным, – что он опять арестован и сидит совершенно без денег. Ехать ему не в чем. Я тогда жил в Москве, уже женился, практика была богатая: провел несколько крупных дел в Баку и Тифлисе – одно даже банковое, – так что деньги были. Вот я с верной оказией и послал ему денег и эти вещи. И написал, что, если что потребуется еще, пусть не стесняется, а сразу даст знать. И в ответ получил телеграмму, вот как сейчас помню: «Благодарю. Больше ничего не надо. Очень тронут предложением. Ваш...» И вскоре после этого его отправили по этапу.

Зыбин сидел и слушал, забыв про все. Этот рассказ был чудесен так же, как его постоянные мучительные сны об этом человеке или страшная сказка. Он знал, что все оно так и было, но все-таки представить, что Сталин ходит с этим стариком (впрочем, тогда они были молоды, молоды), сидит с ним за одним столом, занимает у него деньги, благодарит, пишет «ваш» – все это выглядело совсем как чудо. Хотя это и было, конечно, чудо. «Время – отец чудес», – говорят арабы.

– И больше вы его не видели? – спросил он.