Факультет патологии

Да будь все проклято, что они решили, нового из меня сделать, что ли! Я покорно иду за ней.

— Злата Александровна сказала, что это лучшее вправление за всю ее жизнь, она говорит, никогда не видела, чтобы все так точно становилось на место, даже без рентгена уже знала.

Заводит меня в свой корпус, ведет на второй этаж, в маленькую операционную, вынимает тампон из-под губы, который мне положила Злата Александровна, и говорит:

— Терпи и не мешай только мне. Я думаю, два шва будет достаточно.

О Господи!

— Тетя Лиля, это же внутри губы, я не вынесу больше.

— Уж если ты нос вытерпел, небывалое, то это тем более. Молчи лучше, а то расходится шире. Ладно, я тебе местно заморожу.

Она заштопывает меня без единого звука. С моей стороны.

— Вот и все, вставай, теперь ты, как новенький починенно-залатанный.

Мы смеемся. Я-то только улыбаюсь, она мне запретила смеяться, пока шов внутри не срастется, не затянется.

— Пошли вниз. Злата Александровна сейчас придет, просила подождать. Пошла еще с одним рентгенологом советоваться, снимок показывать. Волнуется за тебя, как за своего, тем более знает, что твоя мама — ее коллега.

Спускаемся вниз, я сажусь в вестибюле и дико, впервые, хочу закурить, и нельзя. (Через нос дым не продохнешь, губами его не втянешь. Во, жизнь!) Тетю Лилю вызывают наверх, она говорит, что вернется, и уходит.

Я сижу и думаю. Так просто, ни о чем. И почему все в жизни случается. Или было написано на ней? Мне хочется увидеть ее, а где она? Хотя с такой физиономией вряд ли мне хочется, чтобы она увидела меня. Мне хочется вдруг, чтобы она меня пожалела, сказала что-то ласковое, например, что ее не пугает мой внешний вид. И разбитое лицо, с неработающей губой… я ее еще не чувствую. Но откуда ей знать, это же невозможно, какой бы она необыкновенной ни была. Или прозорливой, догадаться, что я… в Склифосовского. Занесло же, вечно у меня так. Я смотрю в сторону входа с тоской и ни о чем не мечтаю. И только я посмотрел… Я не верю, но в дверях появляется самая стройная фигура, которую я когда-либо встречал. Она влетает и, увидя меня, замирает. Потом быстро подходит. Плащ ее не застегнут, и полы разлетаются. Она чудесно одета, как всегда, думаю я.

Куда бы деть свое лицо?..

— Как ты узнала?

— Господи, — говорит она, опускаясь на колени подле меня.

— Как ты узнала? — повторяюсь я.

— Мой нос, — говорит она, — господи, мой драгоценный нос, что он сделал из тебя?

Она касается молниеносно моего лица, губы… и отдергивает руку моментально.

— Больно?!

Я приоткрываю ей рот и показываю подгубье.

— И там тоже? — Я чувствую себя героем дня, у нее прекрасные глаза, и они глядят на меня, а у меня бесподобное настроение. Вернее, у нее бесподобные глаза, а у меня прекрасное настроение. А совсем вернее: у нее все бесподобно, а у меня хорошеет внутри от одного ее вида. И бесподобия.

— Ужас, — тихо шепчет она, не сводя с меня взгляда. Ей совсем не весело.

— Это что, — говорю, — жаль, ты не видела до вправки, он вообще был на боку у меня. (Как отдельная часть лица.)

— Это вправду «жаль», — с болью говорит она и сжимает мою руку, целуя.

Я вздрагиваю, вся бравада падает с меня, и мне вправду становится жалко своего лица. (Сука боксерская!)

— Наташ, это действительно ужасно? Она впервые отвечает вопросом на вопрос:

— Ты не видел?

— После — нет, только до того.

Она горестно улыбается, и тут она говорит это:

— Но меня не пугает твой переломанный нос… и разбитое лицо. Обалдеть! Все то, о чем не мечтал, мечтая, я.

Я наклоняюсь к ней, и мы целуемся.

— Аи, — вскрикиваю я.

— Что случилось? — Лицо ее встревоженно.

— Губа проклятая, там же шов, я забыл.

Она встает с колен, я не могу поднять ее руками, и садится рядом. Садится и осторожно спрашивает:

— А в щеку можно? — И целует. — Так не больно?..

— Комедия, — смеюсь, пытаюсь я, — до чего дожили, чтобы больше всего волновало «не больно». — Она натянуто улыбается, а я быстро смыкаю свой рот, так как, расплывшись в смехе, он сделал мне больно.

Вихрем влетает в вестибюль Злата Александровна и затормаживает около меня.

— Ну, все в порядке, радуйся, три лучших рентгенолога подтвердили: все стало точно, которым я верю, как себе и даже больше.

— Это мой доктор, — говорю я Наташе.

— Очень приятно, — молвит она.

— Ну, как вам его нос, а? Загляденье, позавидуешь, хоть пляши на нем.

Я дергаюсь всем телом, невольно.

— Нравится? Очарование сплошное!

— Да, — грустно говорит Наташа, — чересчур.

— Эх, милая моя, вы до того не видели, меня ужас объял. А теперь — чудо, я еще за всю мою жизнь не видела, чтобы так точно вправлялся.

— Он же у него раньше как греческий был, — с болью говорит Наташа.

— Ну, подумаешь, великое дело, теперь римским станет, эпохи ведь менялись. Даже тогда, в древности. — Она улыбается.

— Ну, мне пора, и так из-за твоего носа все дома ждут меня, некормленые. Теперь свою еду — с меня начнут. Что называется: будут есть поедом.

— Спасибо большое. Злата Александровна, я вам очень благодарен.