Факультет патологии

– Спасибо. Но я не избалованный, а просто больной сейчас.

– На какое место? – шутит она.

– На все места. Ты не смейся, кстати: все мы больные. И эта анормальность считается нормальной, а эту нормальность называют – люди. А теперь убери все и между «люди» и «больные» поставь тире, и это даст тебе знак равенства и тождественности.

– Я обожаю твои рассуждения такие философские, глубокие…

Мы смеемся отчаянно. Она обнимает мою шею и шепчет:

– И я рада, что твоя мама избаловала тебя. Это незаметно, но лишь иногда, чуточку-чуточку, совсем немножко – проступает, – но без этого что-то не хватало бы в тебе – очень важного, нужного – и ты не был бы таким, какой ты есть.

И сразу просит:

– Поцелуй меня, если сможешь. Я смеюсь и не могу остановиться.

– Что, что такое?

– Наташ, ты прелестная. И мне нравятся твои переходы и слова.

– Но я же волнуюсь о твоей губе и твоем здоровье.

– Спасибо, пойдем вот туда, – и я указываю куда, – и там ты будешь касаться меня, а я буду волноваться.

– Почему? – Она удивлена.

– О твоем здоровье.

Она просто заливается, впервые радостно и весело с момента моего носа. Был и такой момент.

Мы раздеваемся. Господи, и каждый раз это прекрасно. Она божественна. -…Наташ, сколько времени?

– Половина седьмого.

– О, ужас! – вскакиваю я. – Должен быть у родителей, сегодня вечеринка у них.

Я бегу звонить к телефону. Эй, бегу, говорю я сам себе, и не шатает. Ее тело чудодейственно влияет своими действиями на…

– Мама, это я.

– Где ты, сыночек, мы ждем тебя.

– Я…э, я, наверно, не смогу приехать.

– Почему, что с тобой?

– Ничего, со мной все в порядке, почему что-то должно обязательно быть со мной?

– А что же тогда, мы так тебя ждали? Все гости собрались, я твой любимый оливье две салатницы приготовила, больших.

– Просто… Наташа… плохо чувствует себя. Ну, там, голова, короче, женское.

– А она у тебя? – многозначительный вопрос.

– Да, – многозначительный ответ, чтобы правдоподобней. – И мне не хотелось бы оставлять ее одну – такой праздник, день, то ли вечер.

Ты понимаешь?

– Да, конечно, сыночек, это было бы некрасиво. – Французские духи играют свою роль, она даже не обижается. – Приятно тебе провести время, а ей мои симпатии и наилучшие пожелания.

– Спасибо, – я слышу смех и разговоры на другом конце телефона.

– Вот тетя Лиля здесь, рядом, передает тебе привет и спрашивает, как твое лицо.

– Прекрасно, – говорю я и жду.

– Сыночек, почему она так спрашивает? А мне еще сон плохой сегодня ночью снился.

– Мам, спроси у нее, что это значит. Трубка отрывается, раздается смех, и я думаю, что все в порядке.

– Она шутит, говорит, что давно не видела твоего прекрасного лица и желала бы его увидеть.

Я прощаюсь, желая им хорошо погулять, а тетю Лилю поцеловать от меня три раза: за остроумие.

Я захожу в комнату. Нагая богиня лежит, ожидая.

– Наташ, тебе всяческие симпатии, пожелания и поздравления от мамы и от Лили.

– Большое спасибо, – она поднимается на локте, – а с каких это пор, Сашенька, здоровая Наташа вдруг стала больной, а нездоровый Саша, пораненный, – здоровым, объясняющим о больной Наташе; и вообще – все с больной головы на здоровую валится. Объясни мне, пожалуйста!

Я целую ее закрывающиеся глаза, как прелюдию моего объяснения… (Целую неделю я не появлялся в институте, пока все не прошло и не зажило, только еще разрез на переносице был, под легкой корочкой, и затягивался долго. Нос мой встал на место, идеально срастался и ничем не отличался от предыдущего. Хотя она говорила, что ее носа, такого хрупкого, тонкого, не будет уже никогда, – носа, из-за которого она подошла… Но она преувеличивала.) Когда же я в нем появился – в моем прекрасном институте, – до начала сессии оставалось две недели. Я сел в буфете с грустным бутербродом и стал считать. Из пяти экзаменов – вроде – я сдавал только два, по литературам; другие два были больше вопросом, нежели ответом, а о пятом вообще говорить не приходилось: полковник Сарайкоза – военная кафедра, цикл огневая подготовка. От этого воспоминания мне приходится заталкивать бутерброд в свой рот насильно. Он лезет туда так же охотно, как покойный в катафалк (по доброй воле, без посторонней помощи).

Появляются Ирка и Сашенька Когман. В пьесах это называется: «те же, явление второе».

– Саш, – говорит мне Саша, – ты, интересно, на английский думаешь ходить или нет? Возможно, тебе в следующем году не нужно будет сдавать экзамен, государственный, по этому языку!

– Ой, Саш, не порть аппетит, и без того тошно.

– Какие мы все нежные стали! С ума сойти. – Она уплывает к Марье Ивановне покупать.

– Санечка, а что тошно-то? – Ирка садится рядом и улыбается.

– Военная кафедра, экзамен у Сарайкозы.

– Юстинов тоже психует страшно, не знает, что делать будет, как бороться.

– Да он еще и ненавидит меня, этот дебил. И какой идиот вообще армию создал, ведь всё о мире трубим, к коммунизму какому-то рвемся, а распускать ее никто не думает. И не собирается.

– Она всегда будет существовать, армия, поверь мне. Папа так говорит.