Факультет журналистики

Неуправляемые эти мысли зигзагами молний метались перед Пашкой, погружая его в зыбкую пелену отчаяния, слабости и полусна. Сознание тревожно витало над ним чужим косматым облаком.

…А над Тимофеем журчал веселым родником голос старика Сергуни:

— У нас в деревне женщины, когда в положении ходят, всегда нищим кусок подают. Примета есть такая среди баб — ежели слабому или убогому от себя на сносях помощь окажешь, значит, ребеночек твой в добром здравии родится. От многой беды будет в жизни спасенный. А ежели баба скупится на сердце, пока дите в себе носит, тогда плохо дело. Злыдня родит, или непутевого, иль невезунка. Сама с ним намается, и от людей, когда подрастет, добра не жди. Примета эта проверенная, точная. Спокон веку блюдется.

Тимофей слушал, засыпал, просыпался от толчков, нежился в тепле сладкой усталости. Он лежал на днище кузова на груде тряпья. Головой Тимофей устроился на валенках снохи Настены. От валенок пахло жилым — избой, коровой, молоком, печкой, хлебом… Сама Настена за всю дорогу ни разу не изменила положения. Похоже было, что она тоже уснула. Сквозь стойкий дух бензина едва уловимо веял на Тимофея от снохи Настены слабый аромат чего-то женского — чего именно, Тимофей разобрать не мог.

— А еще на свадьбу примета есть, — продолжал говорить Сергуня. — Идут молодые, скажем, из женихова дома или в невестин дом входят… Тут в строгости надо смотреть, чтоб никто промеж них с дурным глазом не встрял. Потому как суются многие, особливо ребятишки. Ежели мальчонка, скажем, сзади между женихом и невестой пробежит, надо его споймать и по затылку треснуть. Заплачет — лить невесте слезы, смолчит — будет в доме мир и порядок. А ежели девочка промеж молодых пролезет — надо ее одарить. Кладешь перед ей конфету и ленту. Чего первое возьмет? Ленту — муж гулять вскорости от молодухи начнет; конфету — не будет у мужа никого на свете слаще, чем законная супружница.

Тимофей посмотрел на Пашку. Он лежал навзничь перед Сергуней. Старик засунул Пашкины ноги себе под стеганую ватную фуфайку и нательную рубаху и, прижимая их локтями с двух сторон к себе, грел Пашкины ступни у себя под мышками. Лицо у Сергуни было благостное, шапка-ушанка съехала на затылок, старик почесывал бороду и улыбался.

— А перед войной был у нас в деревне такой случай. Пошел один мужик с кумом на пруд карасей рыбалить. Раз прошлись с неводом — пусто. Второй раз — опять пустыря тямут. А как завели в третий раз — глядь! А в сеть нечистая сила попалась. Кум невод бросил и без порток в кусты. А мужик энтот, про которого я рассказываю, страсть какой жадный был. Жалко ему стало сеть, он ее из рук и не выпускает. Нечистая сила невод на себя тянет, в глыбь, а мужик на себя, к берегу… Кум кричит из кустов: «Лукич, отдай ему невод, душу спасай!» А Лукич крепкий был, как бугай. В молодые годы мешки па мельнице таскал, потом в кузне с кувалдой лет десять жалился… Как рванул сеть на себя, так нечистая и вылезла из пруда… Водяной! Весь в перьях… К ум со стреху вдарился через кусты. А у Лукича руки-ноги отнялись — ни бечь, ни кричать не может… Выпустил он невод, нечистая — хлюп! — и ушла в воду вместе с неводом. Да-а… Приходит Лукич в деревню, ищет кума. А тот на печи сидит, забился в угол… Лукич говорит куму: давай заявлению в милицию напишем, пускай ловят водяного, отбирают у него нашу сеть. Кум только отмахивается — какая милиция? Они с нечистой не знаются… Тогда Лукич к попу за десять верст пошел. Так и так, говорит, требуется молебен отслужить об отнятии у сатаны невода. Поп его за ворота. Но Лукич, конечно, упрямый был мужик, как гусеничный трактор. Решил он сам нечистую изловить. Взял ружье и пошел с ночи на пруд. Чтоб, значит, на заре водяного энтого подкараулить. Они в ночи-то, неумытые, известное дело, по дворам шастают — ведьмачут, то есь христианские души с панталыку сбивают, о на зорьке к себе вертаются, в омут…