Факундо

Но особенно примечательно для подобного общества — в том, что ка­сается социального уклада,— его сходство с древним миром спартанцев и римлян, хотя в остальном существуют и коренные отличия. Свобод­ный гражданин Спарты или Рима взваливал на своих рабов все тяготы повседневной жизни, хлопоты об обеспечении средств существования,, сам же беззаботно проводил время на форумах, рыночных площадях, предаваясь исключительно заботам об интересах государства, мира,страны и борьбе враждующих партий. Пастушеская жизнь дает те же самые преимущества, и тяжкую роль древнего илота[79] здесь играет скот. Стихийный рост поголовья создает и бесконечно умножает богат­ство, вмешательство человека излишне, его труд, его разум, его время не нужны для сохранения и увеличения средств существования. Но если руки его не нужны для обеспечения материальной стороны жизни,, то нерастраченные силы он не может использовать, подобно римлянам: у него нет города, муниципии, нет человеческого объединения, а пото­му нет основы для какого бы то ни было социального развития; не бу­дучи объединенными, землевладельцы не имеют общественных потреб­ностей, которые они стремились бы удовлетворять, словом, не сущест­вует respublica ( республика (лат.)[80].

Моральный прогресс, духовное развитие, не заботившие ни араб­ские, ни татарские племена, здесь не только никого не волнуют, но и невозможны. В каком месте построить школу, где получали бы знания дети из семей, разбросанных в самых разных направлениях в десяти лигах друг от друга? Таким образом, цивилизация неосуществима во всем, варварство нормально[81], и спасибо, если домашние обычаи хра­нят скупые представления о морали. Религия страдает от последствий разобщенности, церковный приход существует лишь номинально, амвон не собирает прихожан, священник бежит из одинокой часовни или раз­вращается в бездействии и одиночестве; пороки, продажа церковных должностей, обычное варварство проникают в келью и делают мораль­ное превосходство священника элементом наживы и тщеславия, и в кон­це концов он становится каудильо, возглавляющим свою партию.

Собственными глазами наблюдал я однажды сельскую сцену, достой­ную первобытных времен, предшествовавших организации церковной службы. В 1838 году в горах Сан-Луиса я попал в дом одного земле­владельца, два любимых занятия которого составляли чтение молитв и игра в карты. Он построил часовню, где днем по воскресеньям сам слу­жил молебен, отправляя вместо священника службу, которой долгие годы люди были лишены. Это была картина, достойная Гомера: солнце садилось, стада овец, возвращающиеся в загоны, наполняли воздух тревожным блеянием; шестидесятилетний хозяин дома, человек с благо­родными чертами лица и белизной кожи, которые свидетельствовали о принадлежности к чистой европейской расе, с голубыми глазами, просторным открытым лбом, начинал молитву, и ее подхватывали дю­жина женщин и несколько парней, чьи еще не вполне объезженные кони ожидали на привязи у дверей часовни. Закончив молебен, он с усердием благословил всех... Никогда прежде не приходилось мне слышать ни столь пылкого, полного такого благоговения, такой твер­дой веры голоса, ни такой прекрасной молитвы, столь соответствующей обстоятельствам, как эта. Он просил у Бога дождя для полей, плодо­витости для скота, мира для Республики, безопасности для путников... Я весьма расположен к слезам и тогда рыдал в голос, ибо религиоз­ное чувство пробудило в моей душе восторг и какое-то неведомое ощу­щение, ведь дотоле мне не приходилось видеть исполненной подобной веры религиозной сцены; мне показалось, что я попал во времена Авраама, был рядом с ним, беседующим с природой и Богом, который в ней живет. Слушая голос того простодушного, наивного человека, я дрожал всеми фибрами души, и его голос проникал в меня до самых глубин.

Вот к чему сводится религия в пастушеских селениях — к естествен­ным верованиям; христианство существует, как и испанский язык, в виде традиции; увековеченное навсегда, хотя и в искаженном виде, оно воплощено в грубых предрассудках, свойственных обществу, не знающему образования, культуры, убеждений. Когда в какое-нибудь селение, удаленное от города, приезжают торговцы из Сан-Хуана или Мендосы, почти всегда к ним приносят трех-четырех младенцев в воз­расте от нескольких месяцев до года с просьбой окрестить их, веря, что грамотные люди сделают это должным образом; нередко, если там окажется священник, к нему приводят взрослых парней, объездчиков лошадей, чтобы он совершил помазание и выполнил обряд крещения sub conditione[82].