Факундо

Но Бенавидес хотел освободиться от всех оков, ему не терпелось ринуться в бой, стать генералом армии, и для достижения своих целей он использовал те же средства, что и сам Росас. Он добился предоставления ему чрезвычайных полномочий, набрал отряды, поставив во главе подозрительных типов, причем ни один федералист, представляющий хоть что-нибудь из себя как личность, не занял ни одного видного поста в его воинстве. Командующим стал некий Эспиноса, тукуманец, быв­ший лейтенантом или капитаном у Кироги, отчаянная голова и пьяница-нелюдим. Был выпущен из тюрьмы один из Эррерасов, последний ив трех братьев-бандитов, чилийцев, осужденных на смерть за душегубство и грабежи; двое из них были уже казнены, а этот позднее был казнен самим Бенавидесом, когда вновь вернулся к своей профессии мародера. Призвали на службу индейца Сааведру, убийцу и грабителя,— потом его порешили в пьяной драке, пырнув ножом. Капитаном служил актер-комик Майорга из Лимы, в пьяном виде он был убит генералом Ача. Бе­навидес приблизил к себе Хуана Фернандеса, юноша был из хорошей семьи, но якшался со всяким сбродом, предавался пьянству и азартным играм; это было существо самое ничтожное и самое безжалостное из всех тогдашних душегубов Сан-Хуана. Чин майора получил один раз­вратный, лживый, жестокий и невежественный итальянец. Под начала этих отбросов общества собрались молодые люди темного происхожде­ния, все они были необразованны, многие вышли из самых низов, одна­ко ими владело желание возвыситься, и в дальнейшем некоторые, несмот­ря на столь дурную школу, действительно стали хорошими военными и достойными гражданами.

Объединенные провинции без федерализма и всеобщее равенство — такой должна быть основа общественной организации. Раньше офицер­ский состав армии всегда готовился в военной академии Вест-Пойнта[455], и поныне знаменитой во всем мире уровнем обучения и отборным соста­вом кадетов, отпрысков самых влиятельных и именитых семейств. Ведь на Чили покой и благоденствие снизошли лишь в тот день, когда она облагородила армию, призвав в ее ряды выходцев из высшего сословия. А в Аргентинской Республике все извращено: низкое возвышено, а то, что было само по себе возвышенным, унижено и изгнано. Так победив и на этом держится федерализм, и его столпы, чтобы выжить, дрожа от страха, запугивают, унижают, совершают все новые и новые преступле­ния. В то время у Бенавидеса не было сведущего министра, все федера­листы разбежались, и он сам вместе со своим воинством осуществлял: свое темное дело. Вот так, позоря и унижая народ, но прикрываясь его именем, узурпируют власть!

В конце концов меня вызвали в дом губернатора в четвертый раз. Но теперь меня предупредили, что я избран жертвой. Было воскресенье, я вышел от знакомых, и тут получаю записку, где то ли в шутку, то лет всерьез сообщается, что моя жизнь в опасности. Все же я отправился: по вызову, прихватив с собой на случай слугу — он передаст о моем аресте. По дороге повстречался друг, он умолял вернуться («Вас арес­туют, все решено!») — но я возразил: «Оставьте, Бенавидес вызвал меня: через адъютанта, и было бы стыдно не прийти». Конечно, я был задер­жан, к вечеру прибыл конвой и препроводил меня в тюрьму. Душа моя: содрогалась от посвиста сабель, в ушах гудело, ужас охватил меня, смерть, казалось, подкралась в этот миг совсем близко, ее обличив была отталкивающе, грязно, и никаких сил не было встретить ее в таком виде.

Но ничего не произошло, только в камере заковали меня в кандалы. Шли дни, мой дух, как и мои глаза, свыкся с тьмой и разочарованием. Я был жертвой, предпринять ничего не мог, и никто, кроме моей семьи, не беспокоился о моей судьбе. Это касалось только меня и никого боль­ше. Я пострадал от того, что имел неосторожность попытаться пресечь зло, не располагая для этого средствами; конкретным действиям я мог противопоставить лишь протест, самоотверженность одиночки, а события, увы, меж тем шли своим чередом.

17 ноября, в два часа ночи, у ворот тюрьмы появилась группа всад­ников, раздались крики: «Смерть диким унитариям!» Эти выкрики каза­лись столь отрепетированными, столь холодным и бесстрастным был вы­рывавшийся из глоток вопль, что сомнений не оставалось — все обдума­но и подготовлено заранее. Я понимал: что-то затевается. В четыре все повторилось снова. Я же и не ложился спать, увлекся какой-то чепухой и писал, не обращая ни на что внимания. На рассвете в тюрьме появил­ся какой-то андалусец, на вид нетрезвый; он топтался возле одного уз­ника, находившегося рядом со мной и, отвлекая часовых шутками и остротами, время от времени отрывисто бросал: «Вас собираются убить!.. На площади собираются солдаты!.. Майор Эспиноса заколет вас пикой!.. Сеньор Сармьенто! Спасайтесь, если можете!»