Факундо

В наших каудильо, чья известность перешагнула границы Арген­тины, в фигурах тех, кто еще наводит ужас одним своим именем, он увидит живое отражение внутренней жизни страны, ее обычаев и ее политического устройства.

Глава III СООБЩЕСТВО

Le «Gaucho» vit de privations, mais son luxe est la liberte. Fier d'une independance sans bornes, ses sentiments, sauvages comme sa vie, sont pourtant nobles et bons.

Head

[131].

ПУЛЬПЕРИЯ

В первой главе мы оставили аргентинского крестьянина в тот момент, когда он достигает зрелости, таким, каким его сформировала жизнь среди природы и отсутствие настоящих общественных связей. Мы видели чело­века, лишенного всяких обязанностей, свободного от любого подчинения, не имеющего ни малейшего представления о власти, ибо всякий твердо установленный порядок и организованность здесь совершенно исключе­ны. С этой привычкой к праздности и полной независимости он поднима­ется на следующую ступень сельской жизни, самой обычной, но являю­щейся тем не менее исходной точкой всех великих событий, которые вскоре развернутся перед нами.

Не забудьте, что я говорю главным образом о пастушеском населении и в нем нахожу основные черты облика народа, оставляя в стороне случайные отклонения, чтобы в свое время указать на частности. Остановимся на том, что объединяет скотоводческие поместья, разбросанные на просторах провинций на расстоянии многих лиг друг от друга.

Поля земледельцев также разъединяют и дробят общество, но в очень незначительной степени. Хозяйства их граничат друг с другом, сельскохозяйственный инвентарь, орудия труда, сбруя, скот, разнообразие про­дуктов и различные ремесла, которые земледелие призывает себе на по­мощь,— все это обязательно требует установления связи между жителя­ми равнины и делает необходимым появление подобия поселка, который служит их центром. С другой стороны, труды и заботы земледельцев тре­буют столько рабочих рук, что праздность становится невозможной и мужчины вынуждены постоянно находиться при своих хозяйствах. В необычном объединении скотоводов все совершенно иначе. Границы земель­ных владений не обозначены, и чем больше скота, тем меньше требуется рабочих рук; все бремя домашних забот и дел лежит на женщине, а муж­чина оказывается незанятым, он лишен радости труда, цели, он свобо­ден от всяких обязанностей; домашний очаг гнетет, можно сказать, изго­няет его. Возникает необходимость в некоем искусственном сообществе, которое заместило бы эту обычную разъединенность. Привычка жить на коне, приобретенная в детстве,— вот еще один повод, чтобы покинуть дом.

Обязанность детей — едва взойдет солнце, выгонять на пастбище ло­шадей, и все мальчики, включая малышей, седлают коней, даже если они и не знают, что им делать. Конь — неизменный спутник аргентинца, живущего в пампе, он для него то же, что галстук для городского жи­теля. В 1841 году Чачо[132], каудильо Лос-Льяноса[133], бежал в Чили. «Как дела, друг?» — окликнул его кто-то.— «Какие там дела! — ответил он с глубокой печалью и болью. — В Чили, да еще пеший». Только аргентин­ский гаучо способен понять, какую тоску выражают эти две фразы. В пампе возрождается арабская, татарская жизнь. Написанными именно здесь кажутся слова Виктора Гюго: «Составляя единое целое со своим конем, он не мог сражаться пешим. На коне он живет, общается, поку­пает, продает; на коне пьет, ест, спит и мечтает»[134] («Le Rhin»[135]).

Итак, все мужчины выезжают на конях, не зная точно, куда. Объ­езжает ли гаучо свои стада, осматривает ли новорожденных жеребят или навещает любимого скакуна, пасущегося в укромном местечке,— на это уходит незначительная часть дня; остальное время в компании таких же, как он сам, гаучо сидит в лавке или в пульперии. Там собираются завсегдатаи со всей округи, обмениваются известиями о пропавшем скоте, чертят на земле знаки, которыми метят животных, узнают, где появились тигры, где видели следы льва[136]; там договариваются о скачках, спорят, чей конь лучше, там, наконец, появляется певец — и идущая по кругу чарка и пущенные на ветер деньги скрепляют дружбу.

В бедной чувствами жизни игра взвинчивает притупленные нервы, воспламеняет дремлющее воображение. Подобные каждодневные случайные собрания образуют сообщество много более тесное, чем то, что покинул каждый из них, и здесь, на сборищах, не имеющих ни гражданской цели, ни общественного интереса, закладывается репутация тех, кто поз­же, с годами, всплывает на политической арене. Вот как это происходит.