Фальк

— Нисколько, — сказал наш уже поседевший друг. — Отнюдь не героем. Он был Schiff-fṻhrer — вожатый судна. Так называется по-немецки шкипер. Я предпочитаю нашу номенклатуру. В ней есть что-то, придающее нам видимость некоей корпорации: ученик, подмастерье, мастер старинных и почтенных цехов[1]. Что же касается моего друга Германа, то он мог быть непревзойденным мастером своего дела, но официально он именовался Schiff-fṻhrer и был похож на простоватого и грузного зажиточного фермера, не лишенного добродушной проницательности мелкого лавочника. С бритым подбородком, дородной фигурой и тяжелыми веками, он мало походил на труженика, а еще того меньше — на искателя приключений на море. Все-таки по-своему он трудился на море, как трудится лавочник за прилавком. А его судно давало ему средства для содержания все увеличивающегося семейства.

Это было тяжелое, крепкое судно с тупым носом, вызывающее представление о первобытной прочности, как деревянный плуг наших праотцев. И, помимо этого, в нем было что-то домашнее и грубое. Необыкновенные выступы, каких я не видел ни на одном судне, придавали его четырехугольной корме сходство с задним концом мельничной повозки. А четыре иллюминатора кают-компании, с шестью маленькими зеленоватыми стеклами в каждом, в деревянной раме, окрашенной в коричневый цвет, могли бы быть окнами какого-нибудь деревенского коттеджа. Крохотные белые занавески и зелень в цветочных горшках завершали сходство. Раза два, проезжая в шлюпке под его кормой, я видел округлую руку, поливающую из лейки цветы, и склоненную, гладко причесанную голову девушки, которую я всегда буду называть племянницей Германа, ибо, по правде сказать, я никогда не слыхал ее имени, несмотря на всю мою близость с этой семьей.

Близость эта, однако, возникла позже. Пока же я, вместе с остальными моряками восточного порта, познакомился со взглядами Германа на гигиеническую одежду. Видимо, он верил в необходимость носить добротное, плотное фланелевое белье. Почти каждый день на снастях бизани сушились маленькие платьица и переднички или крохотные чулочки развевались на сигнальном фале; но раз в две недели напоказ выставлялось белье всей семьи; оно закрывало всю корму. Вечерний бриз вдыхал призрачную жизнь в эту массу одеяний, смутно напоминающих утонувших, искалеченных и сплюснутых людей. Туловища без голов размахивали руками, лишенными кистей; ноги без ступней фантастически лягались и корчились в судорогах; ветер наполнял через обшитые кружевом отверстия какие-то длинные белые одеяния и на секунду их растягивал, словно через них просовывались тучные и невидимые тела. В такие дни вы могли издалека разглядеть это судно благодаря пестрой гротескной оргии, происходящей за бизань-мачтой.

Его стоянка была как раз передо мной, а называлось оно «Дианой» — Диана не из Эфеса, а из Бремена. Это имя было написано белыми буквами в фут длиной на носу, под окнами «коттеджа» (надпись слегка смахивала на вывеску лавки). Столь нелепо несоответствующее название казалось дерзостью по адресу самой очаровательной из всех богинь, ибо, не говоря уже о том, что старое судно физически неспособно было принять участие в какой бы то ни было охоте, — на борту его находилась орава из четырех детей. Они перевешивались через перила, глазея на проходящие шлюпки и иногда бросали в них различные предметы. Так, когда я не был еще знаком с Германом, мне на шляпу упала ужасная тряпичная кукла старшей его дочери. Впрочем, эти малыши, в общем, вели себя хорошо. У них были белокурые волосы, круглые глаза, круглые носики пуговкой, и они очень походили на своего отца.

Эта «Диана» из Бремена была невиннейшим старым судном и, казалось, понятия не имела о злобном море: есть и на суше такие дома, которые не подозревают о существовании развращенного мира. И чувства она вызывала обыденные, — так сказать, домашнего порядка. Она была домом. Все эти ребятишки научились ходить на ее просторных шканцах. В этом есть что-то милое, даже трогательное. Насколько я могу судить, свои прорезывающиеся зубы они испробовали на концах бегучего такелажа. Я не раз наблюдал, как младенец Германа, Николас, занимался жеванием одного из брасов. Любимое его местечко было под загородкой у грот-мачты. Всякий раз как ему удавалось вырваться на свободу, он уползал туда, а первый проходивший матрос относил его, бережно держа своими запачканными дегтем руками, назад в каюту. Думаю, им был раз навсегда отдан такой приказ. Младенец — единственный вспыльчивый человек на судне — пытался во время этого путешествия ударить по физиономии доблестного немецкого матроса.